Теща
Шрифт:
Англичане – Яков Андреевич и Вячеслав Леонидович по кличке «Лёпа» – были просто полудурками, о них нечего говорить.
Самым позитивным, человечным и ровным являлся Махорка. Ароныч-Мюллер был весьма разборчив в отношениях, из всех учителей дружил только с ним, и это говорило о многом. Но, увы, уроки пения закончились в пятом классе.
Вершиной всем служила директриса Нинель. Женщина, могучая не только телом, свой конструктив она направила не в то русло: на борьбу с шариковыми ручками и воспитание Дербака. Хотя на самом деле этими ручками все равно все писали в быту, а главного хулигана стоило сплавить в спецшколу для «трудновоспитуемых», такая в нашем городе имелась.
Правда, в младших классах я успел застать прежнего директора, доброго татарина Акрама Барыевича. Но, как и все историки советских времен, он был горчайшим пьяницей. Подобно моему приятелю поздних времен, ректору Мухамату, Акрам безвылазно сидел в своем кабинете, я видел его всего раза три. Даже первые сентября за директора проводила завучиха, биологичка Тамара Ивановна, которая его и подсидела. Но директором не стала, ГОРОНО прислало толстую Нинель, саму «царицу Тамару» за что-то уволили, на предмет взяли Валентину Васильевну.
Та запомнилась лишь утверждением, что все мы – «пеньки с глазами».
Злобная Валентина Васильевна долго не продержалась, ее место заняла аккуратно причесанная Роза Гиниятовна. Эта была пустым местом.
Теплоты мои первые учителя не вызывали, но и особого неприятия тоже; школу №9 я ненавидел из-за одноклассников.
В 114-й все оказалось наоборот.
Там учителя сами себе казались небожителями, а нас считали недоразвитыми – кем-то вроде говорящих мангуст, случайно зачисленных в разряд людей.
Но это меня не сильно волновало: я занимался математикой и мне никто в этом не мешал.
Отклоняясь еще сильнее, скажу, что школа №114 все-таки преподнесла мне сюрприз: придя в свой новый 9 «В» класс 1 сентября 1974 года, я увидел там Ирочку Альтман.
Я поразился скрытности этой девочки: мы вместе учились восемь лет, вместе сдавали экзамены и вместе получали свидетельства о неполном среднем образовании. Но я ни сном, ни духом не ведал, даже не догадывался, что она тоже переходит в математическую школу.
Увидев ее, я обрадовался, да и она тоже улыбнулась. Учителя в новой школе за порядком не следили, соседей не назначали, все рассаживались по своему усмотрению, и мы устроились с Ирой.
Так мы и просидели два последних года средней школы – правда, не за первой партой, а за второй во втором ряду – точка отсчета для которого не имела значения, поскольку рядов было всего три и второй оставался вторым с любой стороны.
Выяснилось, что Ира тоже училась в заочной школе, только не при МГУ, а при МФТИ – Московском Физико-техническом институте, культовом ВУЗе советских времен. Она всерьез собиралась стать физиком и даже приватно занималась с Моисеем Ароновичем.
Ира Альтман была не только умной, но, как я уже говорил, ужасно красивой, «самой красивой девочкой школы №9».
При возможности применить единые критерии я бы классифицировал Иру как не просто самую красивую, а бесконечно красивую девочку школы №114, поскольку назвать моих новых одноклассниц мартышками означало обидеть мартышек.
Но ее красивой никто не аттестовал, потому что в этой школе парни смотрели не на девочек, а в журнал «Квант».
Я простенький журнальчик для олимпиадных умников пережил еще в седьмом классе, а сами олимпиады до сих пор считаю пустой тратой времени. В девятом я читал такие книги по высшей математике, что даже их названия не понял бы ни один учитель.
Однако и у меня с Ирочкой ничего, кроме разумного соседства по парте, не возникло.
Ирина Альтман в новой школе до самого выпуска держалась особняком и я не являлся исключением.
К тому же мои мысли и помыслы и все прочее были заняты другим. Ведь летом между школами в моей жизни случились события, которые изменили меня жизнь, причем кардинально.
Сама Ира была холодноватой, от нее никогда не пахло ничем, кроме польских духов «Быть может», весьма популярных в те времена.
После школы она, как и планировала, поступала в МФТИ, но не поступила, потому что в СССР евреев уже начали зажимать. Где она училась после бесславного возвращения в родной город, я не знаю; но слышал от кого-то, что позже, в начале восьмидесятых, их семья уехала в Израиль.
Примерно та же участь постигла дочь лучшей учительницы 114-й школы – математички Эсфири Бенционовны Коблер.
Ее Белла была страшна, как Хиросима утром 7 августа 1945 года, но в школьной математике равнялась мне – пожалуй, даже превосходила. В отличие от меня, она участвовала во всех околоматематических мероприятиях, в десятом классе стала победительницей областной олимпиады – а это в нашем городе, где уже тогда имелась академическая школа комплексного анализа, значило много.
Мы друг другу ненавязчиво симпатизировали, но не дружили.
В 114-й школе я не дружил ни с кем вообще, слишком занятый математикой, к тому же Белла была совершенно не в моем вкусе; сложенная по-мальчишески, она имела самый длинный нос из всех виденных мною в жизни.
На выпускном балу я обратил на нее внимание, но не потому, что она мне вдруг понравилась, а совсем наоборот.
Девчонки пришли разряженные в прах, моя соседка Ира Альтман молча давила всех своей неземной красотой. Белла Коблер пришла в белом платье с открытой грудью, хотя ей было нечего открывать. Она казалась несчастной маленькой птичкой, случайно залетевшей на шабаш хищников – и на нее никто не обращал внимания. Мне стало жалко Беллу почти до слез; я пригласил ее на первый танец, так и танцевал только с ней всю угарную ночь до утра. Некрасивая одноклассница радостно прижималась ко мне, и я чувствовал, что поступаю правильно.