Теща
Шрифт:
Ну и сам я находился в стадии благополучного поглупления.
Ходил, как дурачок с разинутым ртом, и искренне верил, что нет на свете девчонки лучше, нежели моя избранница.
Нет лучше потому, что лучше не может быть.
А факт того, что при одном лишь приближении к предмету любви у меня начиналось… скажем так, элементарное томление плоти – этот факт казался второстепенным и даже случайным.
Наверное, так и должно было быть в юношеском возрасте.
Это заложено природой.
И бывает всякий раз, когда разумный человек ураганно влюбляется.
Хотя ко всему сказанному стоит добавить «возможно», поскольку иногда мне кажется, будто я не уверен в том, что говорю.
5
Сейчас я пишу о той любви снисходительно; как ни стараюсь я стать тем мальчишкой, в прошлое сквозь опыт лет пробивается я нынешний.
С высоты возраста мальчишеская школьная жизнь кажется элементарной, словно уравнение линейной регрессии при условии, что эмпирический коэффициент корреляции приближается к единице, упираясь в правый конец шкалы Чеддока.
На самом деле школьная жизнь была в тысячу раз запутаннее и тяжелее, нежели жизнь взрослая.
Детство стоит сравнить не с временем безграничных возможностей, а с тюрьмой.
Именно с тюрьмой или колонией строгого режима, поскольку никогда, кроме как в детстве, человек не бывает столь зависим от внешних причин – от мира взрослых, чью волю он не в состоянии переломить.
Возможно, не у всех этот период проходит подобным образом; здесь кроется потаенная глубина: человек должен вынести унижения детства, чтобы понять, что жизнь не увеселительная прогулка.
Но что касается средней школы…
Я не стану говорить о неуставных отношениях между здоровенными полубандитами и детьми приличных родителей, которые при советской системе были вынуждены учиться в одних и тех же классах. Это особая тема, развивать ее можно безгранично. В какой-нибудь Англии или Швеции мы с Дербаком вообще бы ходили по разным улицам, пИсали в разных туалетах и дышали разным воздухом.
Я содрогаюсь при воспоминании об учителях, которые держали ту школьную зону. Ведь там и отношение в семье и сама моя судьба могли зависеть от записи в дневнике, сделанной каким-нибудь ничтожеством – военруком, пришедшим с похмелья в плохом настроении.
Теперь я знаю, что врожденные садисты подсознательно стремятся стать учителями или милиционерами.
Последними становятся даже реже; там все-таки можно получить пулю, а власть учителя над учеником при абсолютной неограниченности абсолютно безопасна.
Отклоняясь от прямой повествования, скажу пару слов про 114-ю школу.
Эта школа надежд в общем не оправдала.
Нет, конечно, контингент оказался благоприятным; об уродах типа Дербака или проститутках вроде Горкушиной тут не приходилось говорить. Но учителя оказались хуже, чем прежние.
В школе №9 учителя не зверствовали, они просто отличались безразличием ко всем нам в совокупности.
Относительно нашей математички все было ясно; ее предмет я знал лучше, чем она.
Наша классная литрусичка – «Алина из гуталина» – следовала параграфам советского учебника. Если бы не дедова библиотека, после нее я возненавидел бы литературу на всю оставшуюся жизнь.
Физик Моисей Аронович кое-чему учил, даже довольно интересно, но больше всего любил красоваться на подиуме амфитеатровой аудитории, прямо на уроке раскуривая трубку, поворачиваясь то в фас, то в профиль. До 1973 года он имел кличку «комиссар Джюв», но тогда физику у нас вела другая учительница. В нашем восьмом классе он был Мюллером, поскольку имел сходство с киношным группенфюрером, это знал и подчеркивал знание. Ароныч, несомненно, являлся умным и харизматическим человеком, но ему до смерти надоела и эта школа и сама физика. Выйдя на пенсию он, кажется, уехал в Израиль.
Хромой историк, перманентно пьяный Василий Петрович, то и дело выкрикивал: «Аншлюс Австрии»! – хотя этих слов никто не понимал, поскольку тему проходили в десятом классе. Я узнал, заглянув в Большую Советскую Энциклопедию, но не брал в толк, к чему он это повторяет. Кроме аншлюса, Васю волновала лишь грудь Евгении Михайловны, благо кабинеты истории и географии находились дверь в дверь.
Сама географиня не учила ничему, поскольку география во времена СССР была бессмысленной. Благодаря учебе у Евгении Михайловны я мог ткнуть указкой в дельта-окрестность Лондона, но до определенного возраста полагал, что из нашего уральского города до Челябинска дальше, чем до Новосибирска.
Химичка Эмма Сергеевна сама ничего не знала, наши контрольные работы никогда не проверяла, потому что в нужный вечер у нее дома всегда случалась авария со светом. Во время последней встречи Таня говорила, что от квалифицированного «предметника» Эмма скатилась до учительницы младших классов, что было аналогично тому, как если бы математик пошел преподавать на военную кафедру.
Физкультурник Алесковский – который, помимо звучной фамилии, имел соответствующие имя-отчество Владимир Ксенофонтович – был в общем неплохим человеком. По крайней мере, никогда не доканывал своим предметом тех, кого спорт не интересует – не заставлял девочек плющить промежность на «козле», не унижал парней, у которых не получается «выход силой» на турнике. Он, кажется, понимал, что физическая сила есть атрибут недоумков; даже на лыжных уроках в парке Якутова не мучил кроссами вокруг Солдатского озера или какими-нибудь четырехшажными ходами, хотя сам все знал и умел. Но, как ясно теперь, единственным интересом его жизни были упругие попки старшеклассниц, за которые можно подсаживать на кольца, брусья, турники и те же «козлы». Жизнелюба Алесковского я не осуждаю; ради всего этого и идут в физруки.
Да и вообще, в определенного возрасте я понял, что главным в жизни являются не научные открытия, не ученые степени и звания, не костюмы из крученой шерсти и не финские пуховики за сорок тысяч, не автомобили с памятью водительского сиденья и трехзонным климат-контролем и даже не возможность выбора между филе тунца и конечностями камчатского краба для закусывания «Курвуазье ХО»… хотя его морепродуктами не закусывают, хороший коньяк вообще не требует закуски. Главной ценностью являются женские попки, а если они перестали волновать, то жить дальше незачем.
Причем, подчеркну особо, обладать достаточно одной – но радоваться нужно всем.
«Сиквелом», как выразились бы теперь – или продолжением ряда динамики на основе неблагоприятного прогноза – Алесковского являлся учитель труда, знойный красавец Игорь Игоревич. О нем ходили темные слухи, говорили, что раньше он был не то химиком, не то физиком в какой-то хорошей школе, но благодаря ему «проглотила мячик» десятиклассница. Наружу мячик вышел после того, как девица получила аттестат зрелости и формально к школе не относилась, это спасло Игоря Игоревича от статьи. Но тем не менее в табели о рангах он понизился до нуля, сумел устроиться лишь в нашу микрорайонную клоаку, и то лишь трудовиком. Превратности судьбы сделали его конченым неврастеником; Игорь Игоревич был непредсказуем. Он то мог весь урок рассказывать истории из своей студенческой жизни в Уральском университете, то за какой-нибудь оброненный напильник выгонял весь класс чистить хоккейную коробку, где из-подо льда уже виднелся асфальт.