Тесей. Бык из моря
Шрифт:
– Очень хорошо, – сказал я. – Отдаю ее в твои руки. Но потом вспомни, что ты сама просила об этом.
Я отошел и сел в стороне возле окна. Но женщина, когда ее ввели, минуя Ипполиту, бросилась прямо ко мне и, обхватив мои колени, принялась со стенаниями оправдываться. Она все валила на хранителя, влюбившегося в нее дурака.
– Вставай, – отвечал я. – Меня это не интересует. Владычица Ипполита сама разберется с тобой. Обращайся к ней – вон она.
Я оглянулся. Ипполите уже сделалось тошно от этого воя; она прятала глаза, но, не отступая от своего, выставила вперед оружие – насколько я помню, топор, копье и дротик, предлагая неприятельнице сделать выбор.
Членораздельного
– Я ни разу не сражалась с ножом, но выйду так против твоего копья. Будешь драться?
Девица с воплем бросилась обратно ко мне и, пав на землю, принялась рвать волосы, умоляя не отдавать ее на заклание амазонке, которая, конечно же, околдовала меня. Как иначе я мог что-то увидеть в такой уродине? Тут, прежде чем я успел остановить ее – в таких случаях об этом не успеваешь подумать, – она извергла всю желчь, какую прячут от мужчин, пока страх или ненависть не заставят их потерять голову. Она вылила на меня все скопившиеся в ее душе за шесть месяцев помои, трижды пережеванную вонючую и гнусную мерзость. Захлебываясь в потоке, я встал, оттолкнув ее. Лежа на полу, девица глядела то на меня, то на нее, давилась и стонала. Она обнаружила, что ввязалась во что-то выше своего понимания, и ей это не понравилось.
– Ну, что будешь делать? – проговорил я, посмотрев на Ипполиту. – Она твоя.
Мы обменялись безмолвными взглядами. В присутствии этой девки говорить было нельзя. Наконец Ипполита промолвила:
– Я никогда не убивала молящего о пощаде. Раз она моя, отошли ее прочь.
Я велел вывести девицу, вновь разрыдавшуюся в расчете на любые уши. Оставшись вдвоем с Ипполитой, я проговорил:
– Если бы я знал заранее, то избавил бы тебя от всего этого даже против твоей воли.
Она медленно повернулась, и я постарался представить себе, что буду делать, если она ударит меня. Но Ипполита только сказала: «Мне стыдно» – и прикрыла руками лицо.
– Тебе? – спросил я. – Чего тебе стыдиться? Весь позор мой. Ведь это мне приходилось иметь с ней дело до тебя.
Потом мы помирились, и любовь наша сделалась еще крепче – если такое возможно. Ну а девицу, выполняя обещание, я продал в Пирее какому-то сидонскому купцу.
Этого было довольно. Я перебрал всех женщин, в которых мог усомниться. Поскольку россказни теперь плести было некому, я не стал их наказывать – подарил своим приближенным или, выделив приданое, выдал за ремесленников. В доме сделалось спокойнее, хотя служанок поубавилось. Впрочем, лучше было вовсе не иметь компании, чем жить по-прежнему. Яд от укуса все же ранил ее дух – я просто не мог видеть, как она потускнела.
Ну а потом, однажды, она мне сказала:
– Я поговорила с Аминтором.
Она говорила как мальчик, такая в ней оставалась невинность. После всего случившегося мне было приятно видеть это. Улыбнувшись, я отвечал:
– Ты не могла выбрать более удачного собеседника. На Бычьем дворе он был лучшим среди моих людей.
– Он сказал мне, что там была и его жена и ее ценили выше. Мне бы хотелось встретиться с ней. Но он сказал, что должен сперва заручиться твоим разрешением.
– Он уже получил его, – отвечал я, думая о том, насколько же переменились времена, раз люди готовы вести своих жен под кров моего дворца.
Было ясно, что Аминтор все обдумал. Я послал за ним.
– Она родила мальчика, владыка, успокоилась. По-моему, в основном она счастлива – ну а совершенство оставим богам. Она знает, что я это понимаю, но Бычий двор забыть нельзя.
– Чему тут удивляться, я тоже не забуду ее обратный соскок из стойки на кончиках пальцев. Прямо как в песне.
– Была такая песня, – согласился Аминтор, и мы дружно напели мелодию.
– Теперь она, наверно, слишком выросла, – заметил я. – Мы вовремя вернулись оттуда.
– Однажды я застал ее плачущей по тем временам. Но после рождения ребенка этого не повторялось.
– Пусть привозит его с собой, но захочет ли она сюда?
– Захочет? Да она твердит мне об этом за столом и в постели. Ты, конечно, понимаешь, владыка: после того как ты привез сюда свою госпожу, все мы, прошедшие через арену, отдадим за нее свои жизни.
Так Хриса вернулась из Элевсина. Теперь она стала высокой и полногрудой эллинской красавицей; по-моему, все, кроме нее, успели забыть бесстрашное золотое дитя критских песен. Она любила Аминтора. Но некогда князья закладывали ради нее запряжку коней или загородный дом; знатные юноши, рискуя головами, подкупали стражу, чтобы передать ей стихи о безнадежной любви; она слыхала рев десяти тысяч глоток, взмывая над остриями рогов. И, должно быть, кое о чем тосковала среди домашних женщин, с их вечными разговорами о няньках, детях и тряпках, с их сплетнями о мужчинах.
Они с Ипполитой подружились с первого взгляда, не желая скрывать взаимной симпатии. Вечерами они рассказывали друг другу о Крите и о Понте или смеялись, глядя, как мальчуган прыгает через скамеечку для ног, заменявшую ему быка. Мир и порядок осенили весьма нуждавшуюся в них женскую половину дома. Люди уже заговорили, что амазонка-то, при всех ее странностях, заставила царя Тесея остепениться.
Но я знал, что князья, видя ее сидящей возле меня, думали больше, чем осмеливались сказать. Они понимали, что брак мой теперь откладывается, опасались, что раздоры окажутся отложенными до моей свадьбы, и хотели, чтобы союз с Критом был закреплен. Потом, они еще не забыли Медею, колдунью и жрицу Матери, замышлявшую вернуть назад старую веру и покончить с правлением мужчин. Теперь к ним явилась еще одна жрица богини, по слухам так же умевшая ворожить. И то, что Ипполита ничего от них не хотела – кроме свободы на горах и в лесах и меня самого, – не умягчало их души и не успокаивало опасений.
Так миновала зима. Мы устроили большую волчью охоту на горе Ликабетт; следы на свежевыпавшем снегу привели нас к их логову в скалах за кромкой соснового леса. Схватка вышла отчаянной, мы положили много волков; смеясь, мы показывали друг другу, что ее сука и мой пес сражаются рядом, как и мы сами. В куртке из шкурок рыжих ягнят, в алой шапочке и сапожках, разрумянившаяся Ипполита казалась на белом холодном снегу птичкой из теплых краев. Она всегда любила снег.
На эту охоту и на пир после нее я пригласил всех молодых людей, бывших со мной на Крите, и тех из девушек, кто согласился приехать. Первой среди них оказалась Хриса – постройневшая и окрепшая от бега и верховой езды; приехали еще двое, служившие Артемиде в святилище над Элевсином. Ну а Фиву и Пилию приглашать было поздно.
А потом я разослал слово о том, что всякому побывавшему на Бычьем дворе будут рады в моем доме. Я всегда охотно принимал их, но не имел времени на розыски – из-за своих частых отлучек, войн и иных царских дел. Но теперь я начал встречаться не только с теми, что отплыли со мной из Афин. Этих юношей и девушек из всех земель, плативших дань царю Миносу, я повел к свободе в день гибели Лабиринта. Они приплывали ко мне с Киклад, двенадцати островов Азии, из Финикии, с Родоса, Кипра и самого Крита. Некоторые приезжали выгоды ради; другие – поблагодарить за жизнь и свободу; некоторые, которых я числил среди лучших по мастерству и отваге, приплывали просто из неугомонности нрава: печать Бычьего двора никак не сходила с них.