Тесей. Бык из моря
Шрифт:
– Поднимите колесную ось.
Они оторвали ее конец от земли, и я заглянул в отверстие для колесной чеки. Оно было забито землей, но, поковыряв кинжалом, я нашел, что искал. Скатав пальцами шарик, я показал его остальным. Воск. Чека была слеплена из воска.
Последовали восклицания, и все принялись ощупывать ось и спрашивать, как я догадался заглянуть в отверстие.
– У нас дома есть об этом старая песня, – пояснил я. – Зря они попытались подстроить такую каверзу мужу из страны Пелопа. Ну, что скажешь, Ризон? – Но он только молча разглядывал землю, сотрясаясь всем телом. – Скажи мне, – продолжил я, – почему ты так поступил? Теперь тебе уже нечего терять. – Бледный,
Он не ответил, и Паллант проговорил:
– Зачем терять понапрасну время, Тесей? Все ясно и так.
Но когда Ризона подхватили, чтобы увести, он припал лицом к земле со слезами:
– Помилуй меня, Керкион! Я сделал это не по своей воле. Ксанф угрозами принудил меня. Я пошел на это, чтобы сохранить свою жизнь. Ксанф поверг меня в страх.
Тут все затаили дыхание, ощущая скорее трепет, чем гнев. Ведь я принадлежал богине Део и еще не правил даже четверти положенного срока.
– Но почему тогда, – продолжал я, – ты не открыл мне его замыслы, если не испытываешь ненависти ко мне? Неужели про меня говорят, что я забываю друзей?
Но Ризон лишь повторил:
– Ксанф поверг меня в страх, – а потом вновь припал к земле, умоляя сохранить ему жизнь.
Люди смотрели на меня. Мне было хорошо возле ручья, среди теперь уже проверенных друзей; я думал, что уже понял единственный секрет царской власти. Но нельзя же вечно оставаться мальчишкой.
– Ты просишь слишком многого, – отвечал я. – Только что ты покушался на мою жизнь, потому что Ксанфа боишься сильнее меня. Ты кое-чему научил меня. Эй, кто сегодня сражался копьем, сохранив острый меч? Если есть такой, пусть даст мне оружие. – Мне принесли меч, и я сказал: – Положите шею его на ярмо и держите за ноги и волосы.
Так они и сделали, скрыв от меня лицо предателя. Широко размахнувшись мечом, я разрубил шею и позвоночник. Ризон умер не столь уж тяжелой смертью, если не считать страха.
Потом мы совершили жертвоприношения богам, чтобы отблагодарить за победу. Элевсинцы возносили свои приношения богу войны Эниалию, [62] я тоже принес ему жертву – глупо пренебрегать местными богами, где бы ты ни оказался. Но я поставил и алтарь Посейдону, на его месте теперь святилище бога.
62
Эниалий – одно из прозвищ грозного бога войны Ареса, означающее «губитель мужей».
Мы сожгли павших. Паллант уложил труп Ризона под ноги своего мертвого друга, и я понял, почему он не стал оплакивать его, а отправился на розыски предателя. Сквозь дымную пелену погребального костра на меня смотрели глаза Ксанфа. Но время еще не пришло.
Мне сказали, что Пилас был сегодня ранен, и я отправился проведать его. Рука мегарийского царевича была в лубке – рана пришлась в плечо, – но он по-прежнему распоряжался своими людьми. Мы переговорили, и я отправился к себе, но сперва выразил свое удовольствие от того, что рана оказалась нетяжелой.
Пилас поглядел на меня ясными серыми глазами и произнес:
– Я чувствую руку судьбы, Тесей. Нить твоей жизни крепка и разрывает нити других мужей, соприкасаясь с ними. Так решили прядильщицы. [63]
Помню, я удивился тогда. Но Пиласа, должно быть, осенило предвидение, потому что рана его оказалась смертельной, и он умер в Мегаре. Узнав об этом, я опечалился, жаль было терять близкого друга. Но все же, если бы он остался жив, камень на границе Аттики не стоял бы на своем нынешнем месте – на рубеже между Истмом и островом Пелопа.
63
Прядильщицы – мойры, богини судьбы.
Сгущались сумерки. Дымящиеся алтари залили вином, и мы собирались на пиршество в честь победы. Мы захватили много тучного скота, овец и коз. Над сложенными из сосновых дров кострами на длинных вертелах пеклись целые туши, воздух наполнил запах жареного мяса. Но мужи смотрели не на еду – на пространство между кострами, где сложили добычу перед дележкой. Огонь освещал добро: кубки и чаши, кинжалы и шлемы, слитки меди и олова, котлы и треножники, щиты из прочной кожи. Возле них сидели женщины – они переговаривались, плакали, укрывали лицо руками; впрочем, иные бодро оглядывались, пытаясь угадать нового господина. Сгущался чистый зеленоватый сумрак, и Гелиос, [64] венчанный розовым пламенем и жгучим золотом, спускался к винноцветному морю. Явилась и вечерняя звезда, чистой девой трепетавшая в воздухе, плясавшем над кострами. Пурпурные отблески ложились на груду сокровищ, блестящие пояса и оружие, мерцали в глазах победителей.
64
Гелиос – бог солнца, сын титана Гипериона.
Я спустился по склону. Спутники следовали за мной. Все мы вымылись и причесались, начистили оружие. Они не спрашивали меня о том, что я собираюсь делать теперь. Просто следовали за мной, и только их сбивающийся шаг говорил мне, когда они оборачивались, чтобы переглянуться.
Пилас уже был здесь: пировать ему не давала рана, однако он намеревался присутствовать при дележке добычи – как и каждый, в ком еще оставалось дыхание, – тем более что предстояло иметь дело с Ксанфом. Я приветствовал друга и поискал взглядом недруга. Как я и ожидал, он стоял возле добычи. Ксанф тоже заметил меня и отвечал пристальным взором.
– Приветствую тебя, Ксанф, – проговорил я. – В Элевсине ты сослужил мне хорошую службу: отыскал прекрасного колесничего.
Он отвечал:
– Человек тот сам пришел ко мне. Прежде я и не знал его.
Тут я понял, что Ризон не солгал.
– Что ж, – продолжал я, – все знают, как хорошо ты разбираешься в людях. Но теперь он мертв, и я не знаю, где взять другого такого же. Он умел буквально все, даже делать колесные чеки без бронзы.
Краем глаза я заметил, как тысячи лиц повернулись к нам. Голоса смолкли, стало слышно шипение сока, капавшего с поджарившегося мяса.
– Ну кто же слушает труса, вымаливающего себе жизнь? – возразил он.
– Но если ты не слушал его, Ксанф, откуда же ты знаешь его слова?
Он окинул сердитым взглядом парней позади меня и сказал:
– Молодежь любит поговорить.
Если бы он хоть чуть-чуть верил в собственное доброе имя, то не отказался бы так легко от чужеземца. Но Ксанф понимал, что утратил любовь своих воинов; теперь им нетрудно было поверить, что он виноват. Слова его рассердили моих юношей, и они громко закричали.