Тесей. Бык из моря
Шрифт:
Перед нами плясал шут из Сидона; ему помогала обезьяна, понимавшая все, что он говорил ей. Когда жонглер закончил, Астерион бросил свой дар, чтобы тот поднял его, однако обезьяна подобрала вещь первой и передала хозяину, почтительно приложив руку ко лбу. Гости расхохотались. Когда шут вышел, Астерион что-то сказал слуге, который тут же направился к двери. Я услыхал, как другой слуга спросил его, куда он отправился.
– За обезьянкой, – ответил он. – Господин желает ее.
«Так было и со мной», – решил я.
Принесли угощение и родосское вино. Я
– Тесей! Сюда!
Кровь бросилась мне в лицо. Я уже хотел притвориться глухим, но потом решил: нет, если я не пленник его, значит гость. И посему, оставив свое место, направился к хозяину, не проявляя особой поспешности.
– Ну, как тебе нравится бегать петушком по арене? – спросил он, ухмыляясь. – Наверно, теперь передо мной не тот юнец, что явился с материка в кожаных штанах. Теперь ты, должно быть, лучше относишься к Криту?
Я молчал. Он подцепил пальцем мои ожерелья.
– Поглядите-ка! – Он обратился к гостям. – Могу поспорить, что не каждое заработано прыжками через быка. Так, малый?
Я молчал, сохраняя спокойствие. Мне важно было понять его, разгадать, что именно прячут эти тяжелые черты, осознать, как можно стать таким человеком. Наконец он отвернулся.
– У него драгоценность от каждого знатного мужа, обитающего в Лабиринте. О владычицах умолчим, чтобы не нарушать их тайны. – И он подмигнул одной из женщин, недавно вышедшей замуж, с которой у меня ничего не было. Она залилась румянцем до самой груди. – И ни одного подарка от хозяина. Клянусь, ты и сам не знаешь почему.
Ухмыляясь, он умолк. Я ответил:
– Нет, знаю, господин.
Он громко расхохотался:
– Слыхали его? Решил, что я имею на него зуб, раз он нагрубил мне на пристани. Ну а теперь, юный дурачок, ты понимаешь, что мы ищем в будущем плясуне? Мы, знатоки бычьей арены, кое-что понимаем в деле.
Я глядел на него, вспоминая, что в тот день глаза Минотавра были буквально в пяди от моих. На этот раз тоже, но он уклонился от моего взгляда и посмотрел на гостей.
– Ну, согласны теперь, что Астерион умеет выбирать?
Послышались одобрительные голоса. И я устыдился за них более, чем за себя, – они же были свободными людьми.
Он хлопнул в ладоши. Один из слуг внес на протянутых руках блюдо. Я не сразу разглядел его и подумал сперва, что Астерион решил отравить меня; мне даже представилось, как он оглядывает общество, сделав какое-то замечание по поводу моей смерти. Но оказалось, что на этом обтянутом пурпурной кожей небольшом подносе лежало роскошное наплечие из золота и драгоценных камней. Слуга протянул его Астериону, тот, не прикасаясь, жестом велел отдать мне.
Пальцы мои зудели, мне хотелось схватить увесистую штуковину и хлестнуть ею по этому лицу. Я поклялся дорожить жизнью каждого «журавля», как своей собственной, но честь мне дороже собственной жизни. Так что удержала меня не клятва, а привычка, будучи царем, отвечать перед богом.
Сдержав свою руку, я негромко проговорил:
– Ты слишком милостив, бык Миноса. Но прости, я не могу принять эту вещь.
Поднос дрогнул в руках растерявшегося раба. Вокруг стола зашевелились, зашелестели женские платья. Астерион, пристально поглядев на меня круглыми глазами, вполне любезным голосом, словно развлекая гостей, спросил:
– Не можешь? Интересно узнать – почему?
– Я происхожу из царского рода, – отвечал я, – и подарок от человека, унизившего меня ударом, принесет мне бесчестье.
Все слушали. Астерион, казалось, был доволен собой. Он махнул рукой в мою сторону:
– Слышали? Такой же бешеный, как в первый день. Вот потому-то я и держу его. Все великие прыгуны дики и свирепы до безумия. Они рождены для игры с быком и более ни на что не годны. На Крит их приводит собственный даймон.
Он хлопнул меня по плечу, напоминая человека, который завел опасного пса и теперь хвастается его свирепостью.
– Ну что ж, делай как хочешь. – Он щелкнул пальцами слуге, немедленно удалившемуся с подарком.
Вы можете предположить, что, получив отпор, он более не пожелал видеть меня. Вовсе нет. Меня то и дело призывали к нему на пир, и Астерион каждый раз устраивал мне подобную сценку. Я даже слыхал, как он заранее уверял кого-то:
– Ну ты только погляди… Увидишь, с какой гордостью он будет отвечать мне. Он непокорнее горного коршуна. Я заметил это, едва он объявился на берегу.
Астерион умудрился обратить в посмешище даже мою честь. Я никогда не рассказывал Аминтору о том, что приходилось переносить в такие дни, – мне было стыдно. Я лишь говорил ему:
– Опять пришлось оплатить ужин.
И он понимал меня.
Знатные критяне держались со мной вежливо, а молодые даже дорожили знакомством со мной. Так может вознестись любой прыгун; однако я вызывал особое любопытство – на арене еще не видели ни царя, ни царевича. Некоторые из них спрашивали меня, почему я сам вызвался быть жертвой, когда можно было отдать богу кого угодно; они говорили, что нужно было просто переодеть какого-нибудь человека в мою одежду и все сошло бы. Будучи гостем, я не стал спрашивать, считают ли они своих богов дураками, а просто отвечал, что бог назвал мое имя. Они сразу умолкали и начинали переглядываться – их обычаи давно превратились в непристойное развлечение, так же как и игра с быком.
Знатная молодежь обоего пола увлекалась разной ерундой, у них был даже собственный язык, как у детей. К чести своей они относились столь же легкомысленно, как и к богам. Среди них самое ужасное оскорбление сходило за шутку, и, если муж отказывался разговаривать с совратителем своей жены, все видели в таком поведении нечто необычное. Однажды, наедине с женщиной, я спросил, давно ли на Крите перестали смывать оскорбление кровью. Она же в ответ спросила меня, скольких человек я убил, будто бы я мог вести счет во время двух войн и путешествия по суше. Женщины любили, когда я в постели разговаривал с ними на подобные темы.