Тетрадь в сафьяновом переплете
Шрифт:
Леди Кенти не показывалась. Вообще в этот день на всех напало какое-то уныние, даже песни, которые распевали казаки, были заунывными и печальными. В довершение ко всему стала портиться погода.
Ко мне подошел Матвей и положил на плечо тяжелую руку.
— Не тоскуй, баринок. Пойдем-ка, я Миньку тебе покажу.
Минька и был тот мальчик, которого подобрала госпожа Черногорская в надежде выучить его на художника. Пока же Минька сооружал из маленьких камешков подобие замка.
— Ну чо, годится? — спросил он.
— Годится, — ответил я.
— Дура, — буркнул Минька и ногой развалил замок. — Не годится! Вот как пойду в ученье, такую домину построю! — И, подумав, добавил: — Все будем жить.
Минька мне понравился, хотя и был задирист. Я подумал, может, из него и впрямь что-то выйдет, в глазах у Миньки светились природный ум и живость.
Под вечер мне стало совсем грустно. Петр Иванович пошел объясняться в шатер, а я сидел на берегу моря, сжимая в руке крестик и с внезапной горькой силой думая о своем сиротстве.
Погода совсем испортилась. Похолодало, небо затянуло серыми тучами, и белые барашки вздымались над неспокойной поверхностью вод.
Ночью мне приснился отец, которого я никогда не видел.
«Именинный бал»
Утром стало известно, что леди Кенти покинула Новый Свет. Это произошло после ее объяснения с госпожой Черногорской. Я только видел, как, закутавшись в плащ, она поспешно садилась в шлюпку.
В бухту по бурной воде вошел пакетбот «Геркулес», нанятый для перевозки леса и камня. Малые суда принялись за разгрузку. Сильно задуло с моря, трепетали на ветру полотнища разноцветных флагов, вывешенных Струнским в честь своих именин. Площадка для высоких персон, выстроенная против моря, была увита купами майских роз. Розы в здешних местах удивительно красивы. Особенно хороши кремовые огромные цветы, иные из которых достигают размеров с голову. Замечательны также пунцовые вьющиеся, целые лавы которых сплошь покрывают высокие кусты.
Увы, гостей на именинах оказалось немного. Госпожа Черногорская, граф Осоргин, Струнский да неизвестно откуда появившийся толстяк Курячин. От него по-прежнему пахло жженым пером, и он все так же покряхтывал, приговаривая: «Охти, господи».
— Ах, жаль, отбыла миледи! — воскликнул Струнский. — Да как же это случилось?
— Неотложное дело, — объяснила госпожа Черногорская.
— Стоило ли морем? — тревожно спрашивал Струнский. — Ведь неспокойно.
— Ее доставят опытные моряки, — заверила госпожа Черногорская.
— Ах, жаль! — приговаривал Струнский, всматриваясь в лицо госпожи Черногорской. Без сомнения, он почувствовал связь между ночным своим предприятием и неожиданным отъездом миледи.
В полдень открыли бочки с вином, и новосветский народ вольготно расположился вокруг деревянных столов, заваленных жареной рыбой, кругами сыра и караваями.
— Люблю угощать! — говорил Струнский. — Помнится, шляпный бал длился у меня неделю. А про бал самого легкого платья не слыхали? Графиня Нелединская получила главный приз, золотую Гекату с бриллиантами и сапфирами. Так верите ли, платье ее умещалось горсткой в ладони. Черт его знает, где производят такую ткань!
— Сегодня вам будет скучно, — сказала госпожа Черногорская.
— Нет! — воскликнул Струнский и ущипнул Курячина. — Сегодня лучший бал в моей жизни!
— А почему вы щиплетесь? — внезапно спросила госпожа Черногорская. — Ведь это больно.
— Я? — Струнский сделал удивленные глаза. — Помилуйте! Кого я щипал? Тебя, что ли, Мафусаил Селиверстыч?
— Нет-с! — пискнул Курячин.
— Да! — продолжал Струнский. — Вам не придется скучать, уверяю. Конечно, балюстрадка сия не эрмитаж, но у меня фейерверки, сюрпризы, да и купчую я приготовил. — Он помахал бумажным листом.
— Вот это к спеху, — сказала госпожа Черногорская.
— А что до щипков, — внезапно сказал Струнский, — так я плачу. Так ведь, Мафусаил Селиверстыч? — он обратился к Курячину. — Плачу я тебе или нет?
Курячин с несчастным видом вытащил грязный платок и вытер вспотевший лоб.
— Но это… — Госпожа Черногорская не нашлась, что сказать, и пожала плечами.
— Каждый веселится по-своему, — заявил Струнский, — вот вы денежки раздаете налево и направо, когда надо и не надо, а я плачу! За труд, можно сказать, за терпение боли! Так, что ли, Мафусаил Селиверстыч?
Курячин снова вытащил платок и крякнул.
— Сколько ж вы ему платите? — спросила госпожа Черногорская.
— Червонец щипок. Согласитесь, немало. Как предъявит синяк, я ему тотчас империал на ладошку.
— Печально, — произнесла госпожа Черногорская. — Господин Курячин, вы так бедны, что согласны терпеть униженье?
— Да, не богат, не богат, матушка, — пробормотал несчастный Курячин.
— Я вас выручу, — сказала госпожа Черногорская. — Тут было справедливо замечено, что я люблю раздавать налево и направо. Вы от меня направо сидите, так сколько нужно, чтобы вы отказались от этой постыдной роли?
Курячин молчал и только тер лоб платком.
— Говори! — закричал Струнский. — Шанс выпадает, проси десять тысяч, как граф Петр Иваныч!
— Что? — Осоргин приподнялся.
— Да вы не беспокойтесь, голубчик, всем уж известно, что вы у принцессы денег просили.
— Это вас не касается! — отрезал Осоргин.
— Как не касается! Милый, любезный! Да меня все касается в этих краях! Вы полагаете, я потерплю безобразий? Чтоб нападали разбойники да грабили почтенных людей? Да выкупа брали? Нет, я такого не потерплю. Эй, эфенди!
Тотчас, к нашему изумлению, словно из-под земли вырос главарь шайки, которая захватила нас в Феодосии.
— Как смел ты грабить почтенного человека? — строго спросил Струнский. — Да знаешь ли ты, что я могу сделать за это? Немедленно клади на стол золотые!
Эфенди, пыхтя, извлек из своих необъятных одежд увесистый мешок и брякнул его на помост.
— Это ваш подчиненный? — спросила госпожа Черногорская с нехорошей улыбкой.
— Здесь все подчиняются мне, — важно произнес Струнский.