Тетрадки под дождём
Шрифт:
Я бы тоже за всех дежурил. Но мне не разрешают. Детям нельзя на крышу. Мы с Бобой должны сидеть дома, а если тревога — скорей одеваться, бежать в подвал, то есть в бомбоубежище. Кто захочет сидеть в подвале, когда есть в нашем доме крыша?
Мама моя у Фатьмы ханум. Они там сейчас беседуют. А я бегу на крышу. Там на крыше старик Ливерпуль. Он будет гнать меня, я это знаю, но я не очень-то слушаюсь.
Вон он стоит, освещённый луной. Звёзд на небе полно. И прожекторов полно. Небо словно живое — колышется. Где-то гудит самолёт. Бьют зенитки. Старик Ливерпуль смотрит вверх, в небо. Вот он надевает очки. Опять смотрит на небо. Блестит при луне его лысина. Бородка крючком ещё больше загнулась. Я крадусь сзади к нему. Но он слышит мои шаги. Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:
— Ну-ка, Петя, домой!
— Вам можно, — говорю, — а мне нельзя?
— Я суровый человек, — говорит Ливерпуль.
— Поймайте меня, — говорю, — если можете.
— И не подумаю, — говорит он.
— Как хотите, — говорю.
— Отца нет, — говорит Ливерпуль, — распустился…
— Вы, — говорю, — напрасно меня гоните, потому что мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище. Что там сидеть, не пойму! Немцы, что ли, на нас наступают?
— А ты думал, нет? — говорит Ливерпуль. — Наступают.
— Что-то не видно. Где же они наступают?
— Не дай Бог, чтобы ты их увидел.
— Кто их пустит сюда? Никто не пустит. Вот и дядя Али поехал. Они с папой дадут им жизни!
— Дай Бог, чтобы Володя вернулся, дай Бог… Тяжело там сейчас, тяжело…
— Почему это он не вернётся?
— Нет, он вернётся, он безусловно вернётся…
— А кошкам зимой не холодно? — спрашиваю я.
— Нет, сынок, не холодно, — говорит Ливерпуль.
— А почему?
— Потому что их шкура греет.
— А у людей, — говорю, — шкуры нет, только кожа…
— Вот ещё, — говорит Ливерпуль, — зачем людям шкура?
— Как зачем, — говорю, — очень странный вопрос! Если б я имел кошкину шкуру — не шутки ведь!
— Отстань от меня! — говорит Ливерпуль. — Ты что пристал ко мне с этой шкурой? Какое мне дело до кошек!
Я говорю:
— Это верно, зачем людям шкура…
— Отвяжись от меня! Убирайся домой!
Я подождал, пока он успокоится. Он успокоился и говорит:
— Ты ведь знаешь, сынок, у меня болит сердце… иди-ка ты спать, смотри, как зеваешь!
Мне совсем не хотелось спать. Мало ли что я зеваю!
— Зачем люди воюют? — говорю я.
— Война — это несчастье всем людям. Начать войну… Разве в этом есть здравый смысл? Нет, сынок, в этом нет здравого смысла… А между тем люди — самые развитые существа на земле…
— И я самый развитый?
— И ты, только ты ещё мал.
— И дядя Гоша развитый?
— Наверно, и он, а как же.
Я хотел ещё что-то спросить, как вдруг слышу голос Бобы. Мой брат Боба открыл люк на крышу, но влезть на крышу не может.
— Уйди отсюда! — кричу я.
— Мне интересно! Мне интересно! — кричит Боба.
Я с трудом тащу Бобу домой. Он, как всегда, упирается.
— И я тоже, — кричит он, — хочу тушить бомбы!
Мама ещё у Фатьмы ханум. На крышу мне всё равно не уйти: Боба следом увяжется. Мы раздеваемся. Ложимся спать.
Я вижу во сне старика Ливерпуля.
…Он стоит на крыше. А вокруг страшилища. Они хотят съесть Ливерпуля. Это самые неразвитые существа на земле.
Старик Ливерпуль берёт клещи.
— Я суровый человек! — говорит Ливерпуль.
А страшилища всё наступают.
— Убирайтесь домой! — говорит Ливерпуль.
Он кидается с клещами на страшилищ. Но страшилищ много. Они ползут к Ливерпулю. Куда ни глянь — всюду страшилища.
Я бегу на подмогу. Хватаю ящик с песком. И кидаю в глаза страшилищ. Все страшилища ослеплены. Теперь мы их победим. Вперёд! Ура! Ливерпуль ловит клещами страшилищ — раз-два! — и прямо в бочку с водой! Я ему помогаю лопатой.
— Вот так! — кричу я. — Вот так! Вот тебе! Вот тебе! Всех страшилищ в бочку с водой!..
26. Бетховен! Бах! Моцарт!
— Просто удивительно, — говорит мама, — что нам нечего продать! Как можно было так жить! Вот сейчас эта война, а нам нечего даже продать! У каждой порядочной семьи, на случай войны или там на другой худой случай, безусловно, всегда что-нибудь есть продать. А нам — ну просто нечего, разве что рояль и ноты… Всё кругом дорожает, а деньги где взять? Ваш отец виноват, безалаберный был человек, вот кто жить не умел! У Рзаевых сервизы, они могут их продать. А чего только нет у Добрушкиных! У всех есть что продать! Володя не мог жить, как живут умные люди. У каждой уважающей себя семьи есть что продать на случай войны или там на другой худой случай…
Я всё время хочу обедать. Всё время мне хочется есть. Я съел бы сейчас не только борщ. Не только суп и котлеты. Я съел бы большой кусок хлеба.
Хлеб можно купить на базаре. Но очень дорого стоит. Мой брат Боба плачет, когда хлеба нет, — тогда мы идём на толкучку.
Пыль там всегда столбом, и солнце печёт, и галдёж — просто жуть! Мы с мамой там расстилаем коврик, на коврик кладём наши ноты (папины ноты), и мама кричит:
— Бетховен! Бах! Моцарт!
Втроём мы сидим на коврике.
— Клементи! Клементи! — ору я.
Я теперь не играю Клементи. Я теперь вообще ничего не играю. Когда папа уехал, я, правда, играл, но всё меньше и меньше. Мама, правда, ругала меня, а потом перестала. Она просто устала меня ругать. Мама хочет продать рояль, а раз так, то зачем эти ноты. Всё равно мама продаст рояль.
— Бетховен! Бах! Моцарт!
Толкотня-то какая! Мы, правда, неплохо устроились. Мы пришли рано. Расстелили свой коврик. Все, кто рано пришёл, расстелили здесь коврики. Часто коврик наш топчут ногами. Тогда я кричу: