Тетрадки под дождём
Шрифт:
Но это было раньше.
18. Я вижу папу
Мы с Бобой едем в поезде. Мы едем с ним в Баладжары к папе.
Всё так быстро случилось! Так неожиданно! Вдруг звонит папа. Я сразу не понял, кричу:
— Что вам нужно?
А он говорит:
— Мне нужен Петя.
Я кричу:
— Петя вас слушает!
А он говорит:
— Папа вас тоже слушает.
Я как заору:
— Где ты, папа?
Он говорит:
— Недалеко.
Я кричу:
— Как на фронте?
А он смеётся.
— Мы ещё, — говорит, —
— Конечно, — кричу, — всё в порядке!
Папа всё маму ждал. А её не было. Тогда папа сказал, что он всех нас целует, чтобы мы были дружны, чтоб я слушал маму и Боба чтоб слушал, и папа повесил трубку.
Значит, папа от нас совсем близко! То есть на первой станции. Там, наверное, пушки и танки. Целый поезд военных. Папа не был военным, когда уезжал. Он был в своей старой одежде. И пистолета у папы не было. И никакой каски не было. А сейчас он, наверное, в каске. И пистолет на боку. Поглядеть бы на папу!
Но папа сейчас в Баладжарах.
А я здесь сижу. Просто глупо, когда папа там, а я здесь. Тем более он с целым войском. Тем более он в Баладжарах. Прямо, можно сказать, совсем рядом!
Я говорю Бобе:
— Слушай, ты можешь спокойно сидеть?
— Где сидеть? — спрашивает Боба.
— Ну, ничего не трогать.
— Чего не трогать?
— Ничего, — говорю, — не хватать и не трогать, а просто сидеть, можешь ты или нет?
— Почему? — говорит Боба.
— Я к папе еду!
— И я хочу к папе, — говорит он.
— Ну тогда, — говорю, — собирайся! Быстрей!
…И вот мы с ним едем в поезде. Правда, мы с ним разбили копилки — его мопса и мою кошку. Попадёт нам за это от мамы. Но зато мы купили билеты. Мы едем с настоящими билетами. Как настоящие пассажиры. Нам совсем не жалко копилок.
Очень медленно едет поезд. Ползёт еле-еле. Скорей бы! А то папа нас не дождётся. Уедет он со своим войском.
Боба заснул. Пусть спит, раз человек хочет спать.
Я смотрел в окно, а потом перестал: просто мне не до этого. Здорово, что мы сейчас едем к папе! Он, наверное, удивится, скажет: «Как это вы вдруг здесь?!» Я скажу: «Я уже вовсе не маленький. Ты мне сам говорил. В чём же дело?» Папа, когда уезжал, сказал, что я, в общем, уже вполне взрослый, поскольку война и поскольку я старший. Что уж тут нас ругать! Тут ругай не ругай, всё равно. Раз приехали.
Я стал думать про папу. Как папа мне рисовал корабли, такие замечательные, с парусами. Лучше всех кораблей была шхуна «Мария». Тут папа вовсю постарался. Ведь он плавал на этой шхуне. Он её точь-в-точь знает. «Я не художник, — говорил папа, — но я постараюсь». Он так всегда говорил, когда мне рисовал. Но лучше этой шхуны он ничего не нарисовал. Когда он рисовал её, я подумал: «Вот так не художник! Настоящий художник». Вы бы видели этот рисунок. Замечательный был рисунок. Я его променял на мяч. Если бы это был плохой рисунок, разве мне дали бы мяч? Ни за что бы не дали. Вот какой это был рисунок!
Потом я про другое вспомнил. Как папа войну рисовал: идут в бой солдаты, кругом палят пушки и много убитых. Он всех солдат рисовал в больших касках. В большущих таких зелёных касках. Но ведь
Я долго думал про это.
Как-то я не могу не думать. Я всё время чего-нибудь думаю. Правда, чаще всего чепуху разную, иногда сам удивляюсь — как это я такое думаю. Какой-то я, в общем, задумчивый. Только когда я в футбол играю, или когда в воду прыгаю, или когда пою песни, тогда я ничего не думаю. Я тогда просто прыгаю в воду, играю в футбол и пою себе песни.
Я всё думал и думал, и Боба проснулся.
— Это что, — говорит, — куда мы едем?
— Мы, — говорю, — едем к папе.
— А куда, — говорит, — мы к папе едем?
— Мы, — говорю, — едем в Баладжары.
— Я, — говорит, — спать не буду, раз мы едем в Баладжары к папе. Я посмотреть хочу, как мы подъезжать будем. Я папу в окошко увижу.
Он посидел, посидел, а потом говорит:
— Баладжары какие?
— Большие, — говорю.
Тогда он совсем успокоился. И стал в окно смотреть.
Смотрел он, смотрел и опять заснул.
Качается поезд ужасно. Любой тут заснёт. Это я такой, в общем, выносливый. Как Чапаев погиб, слыхали? Часовые-то все уснули. Белые к ним подкрались и всех — раз! раз! — закололи. И на Чапаева бросились. А Чапаев-то спал, и чапаевцы спали. Проснулись — кругом стреляют. Совсем близко белые. Оттого и погиб Чапаев. А то он никогда не погиб бы. Он до сих пор бы жил. Может быть, он пришёл бы к нам в гости. Чтоб побеседовать с папой. Спросил бы меня: «Ну, как живёшь?» — «Хорошо живу, товарищ Чапаев!» — сказал бы я. «И живи на здоровье! — сказал бы Чапаев. — Ещё лучше жить будешь!» — «Товарищ Чапаев, — сказал бы я, — как бы мне стать таким, как вы? Очень хочется мне стать Чапаевым!» Что бы он мне ответил? Он, может быть, стал бы рассказывать. Про разные конные атаки. Как скакали они вместе с папой, впереди всего конного войска.
Мне спать нельзя. Я могу Баладжары проехать. Как-никак всё же первая станция. Я в общем-то очень выносливый. Эх, быть бы мне часовым! Дали бы мне винтовку. Глядел бы я вдаль. Я бы зорко глядел. Никогда не подвёл бы Чапаева…
Вон дядька в углу спит. Рядом с ним корзины. Я стал думать, что в корзинах. Сейчас все набирают продукты. Несут и везут что попало. Там может быть:
индюки,
мыло,
сахар,
гуси,
курицы,
утки,
зайцы и поросята,
маленькие козлики (хотя они могут туда не поместиться),
варенье,
печенье,
яблоки,
груши,
конфеты,
колбаса,
лук,
огурцы,
селёдка…