Тетрис с холостяками
Шрифт:
– А чего ты удивляешься? И что теперь, ты ему глазки строить не будешь?
– Да не строю я ему глазки! Он первый в меня влюбился, а потом передума-а-ал!
Маринка понимающе кивала: «Да-да-да, а как же иначе...» Стала кофе насыпать: чайник вскипел. А Эллочка уже видела себя на балу в роскошном платье и с алмазными подвесками, а рядом Бубнова, всего такого красивого в орденах. И карета за окном, и огромное поместье в десяти верстах, и куча прислуги...
– Так из-за чего ты ревешь-то? – вернула ее Маринка на грешную землю.
– Ничего ты не понимаешь, Маринка! Все гораздо сложнее.
– Жизнь, Эллочка, – это игра в тетрис. Не задумывалась? Ты разве обижаешься, если тебе срочно нужно, чтобы красненький квадратик выпал, а выпадает голубенький? Не обижаешься. Потому что обижаться – глупо. Можно, конечно, выкинуть несправедливый компьютер в окно, но кому потом за него расплачиваться? А можно дальше играть и получать удовольствие от процесса. Ну и в жизни так же. Я вот как для себя этот принцип открыла – так мне сразу ништяк, полегчало, все – трын-трава. А что заморачиваться-то, саму себя изводить обидами?
– Я что, себя извожу? – Эллочка чувствовала, что в Маринкиных речах есть зерно истины.
– Полдня уже. И к тому же разве мы можем знать, что лучше? Вспомни, как ты хотела вместо Козловцева какого-нибудь клевого редактора. А ведь был бы клевый – его бы не выпнули. И не видать бы тебе этого кресла как своих ушей. Так-то, мать.
Эллочка уже серьезно задумалась:
– А Бубнов? Он меня не любит...
– Элка, первым делом – что?
– Что?
– Самолеты! Хочешь стать редактором – добивайся цели. Глядишь – еще двух корреспондентов возьмут тебе в помощь. Окунев, говорят, уже какой-то бумажный заводик выкупил в пригороде. Выкупит нас – будет холдинг, тираж газеты увеличат. Сечешь тему? А Бубнов от тебя никуда не денется. Что я тебе говорила? Сиди и жди.
Воодушевленная перспективами укрепиться в редакторском кресле, Эллочка послушно закивала.
– Да не воспринимай ты все буквально, – поморщилась Маринка, – понедельник – день релаксации. Ты видела, чтобы кто-нибудь на заводе в понедельник работал? Все расслабляются. Пей свой кофе. Вот такой пермендюр.
– Что такое пермендюр?
– Сплав железа с цинком.
– А я думала – это что-то по-французски, ну, пеньюар, например...
Маринка ушла.
Полчаса после ее ухода Эллочка то плакала, то смеялась, то снова наливала себе кофе, а потом поняла, что ей срочно нужно к психотерапевту. И тут же вспомнила глупый Маринкин анекдот, рассказанный по неизвестно какому случаю.
«Сидит мужик в тоске-печали дома один неделю, не ест, не пьет, все у него хреново. Друг на него смотрел-смотрел: „Тебе, – говорит, – срочно нужно к психоаналитику“. А тот: „Зачем? Чтобы он мне популярно объяснил, что все мои проблемы от того, что я в три года испытывал влечение к своей деревянной лошадке?“
Эллочка тут же в ужасе вспомнила, что в детстве и у нее была деревянная лошадка. Нормальная такая советская, слегка облезлая деревянная лошадка – нечто среднее между собакой и верблюдом. Она хлебнула кофе залпом, как водку, и срочно попыталась вспомнить, что конкретно она испытывала к этому чудовищу. Вспомнить не получилось. Эллочка не на шутку испугалась.
Всю неделю Эллочка держала себя в руках: когда левая ее рука тянулась к телефонной трубке, правая ее останавливала, и наоборот. Не считая три раза измененной прически, вызывающего мини и поспешных удираний всякий раз, когда существовала хоть малейшая опасность столкнуться с Бубновым в коридоре, Эллочка ничем не выдавала своих чувств.
До четверга Эллочка старательно окапывалась в своем кресле. Чтобы никакие недруги не смогли прорвать ее рубежи. Нашла на антресолях свою деревянную лошадку и безжалостно вынесла на помойку. Сидела на работе до восьми вечера и вела себя серьезно.
И крепилась в смысле Бубнова. Не то чтобы она всерьез наступала на горло собственной песне, не набирая заветные цифры профкома... На самом-то деле ей было некогда. С утра она отвезла в типографию первые полосы, затем судорожно дописывала остальные, потом снова неслась в типографию...
Половина пятницы также проскочила впопыхах, в добавлении воды, где не хватило материала, вычитке, корректуре. И только когда номер наконец был подписан в печать и Эллочка по инерции, все так же галопом, примчалась к себе в кабинет, она плюхнулась с разгону в кресло и расслабилась. И тут же противно-противно, по-деловому зазвонил телефон. Эллочка рванула трубку и обалдела от близкого, вкрадчивого, такого знакомого голоса:
– Как ваши дела, Элла Геннадьевна? – спросил Бубнов, и захваченная врасплох Эллочка тут же уши развесила и честно брякнула вразрез со всеми Маринкиными внушениями:
– Я так ждала вашего звонка...
– Да я просто сижу, пятница, нечего делать, дай, думаю, в редакцию звякну... – пояснил Профсоюзник скучным голосом, но Эллочка его настроения не заметила и продолжала свое:
– ...Мы так странно с вами поговорили в прошлый раз...
– Как – странно? – Бесстыжий Профсоюзник прикидывался, что ничего особенно не произошло.
– Ну, э-э... Вы говорили про коллективный договор... и вы тогда сидели рядом... и...
– А, вас так задело, что коллективный договор – это фикция? – лениво протянул он и даже, кажется, зевнул в трубку.
Эллочка обалдела.
– ВЫ ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ НЕ МОЖЕТЕ, КАК МЕНЯ ЗАДЕЛА ЭТА ВАША ФИКЦИЯ! – взревела Эллочка, как взлетающий «Боинг», и кинула трубку на рычаг.
Бубнов, со своей стороны, довольно, как муха, севшая на варенье, потер ручки и, закинув голову назад, стал мечтательно почесывать кадык. Мировые законы были на его стороне.
Глава двенадцатая,
в которой Эллочка окончательно теряет голову
Все было бы очень хорошо, если бы в пятницу все на этом и закончилось. Но! Но вечером, когда Эллочка уже выключила компьютер, три раза посмотрелась в зеркало, пять раз подкрасила губки, в дверь ее кабинета постучали. Сердце – этот уникальный датчик – тут же зашлось дробью, ножки подкосились, и Эллочка, еле живая, с трудом выдавила из себя:
– Да-да...
И вошел Профсоюзник.
И не просто вошел – вкрался, втерся в узкое пространство между приоткрытой дверью и косяком, просочился, как неприятный запах из гальванического цеха, внедрился, как шпион.