Тетя Жанна
Шрифт:
— Ольга! Семнадцатый готов?
— Да, мадам.
Приезжая заполнила бланк на имя Мартино, разумеется; Жанна Мартино, пятидесяти семи лет, родившаяся в… Родившаяся здесь! Не в отеле «Золотое кольцо», но едва ли в сотне метров отсюда, как раз напротив, по ту сторону моста. Пересекая тротуар, она избегала смотреть в том направлении. Может быть, ее комната будет выходить окнами на реку? Скорее всего, нет. Одиноким постояльцам такие номера не дают. Особенно в августе, в субботу вечером.
Старые Луазо, словно Филемон и Бавкида, не могли, конечно, и представить себе, что когда-то в их заведении будут бродить женщины, одетые всего-навсего в короткие полотняные брючки и некое подобие бюстгальтера, причем немалую часть их составляли матери семейств; какой-то мужчина с обгоревшими на солнце плечами разгуливал с голым торсом, поросшим густой коричневой шерстью.
— Обед будет через пятнадцать минут, — объявил хозяин (или управляющий).
В гостиничной суете и толкотне ей позабыли доставить чемодан, но она не стала требовать этого, а сама затащила его на третий этаж, довольная тем, что ей удалось добраться так незаметно. Даже Ольга, горничная, судя по всему, не знала о том, что она уже поднялась в номер, потому что не пришла предложить свои услуги.
Семнадцатый номер окнами выходил во двор, где старые конюшни были переделаны в гаражи. Воздух синел и сгущался подобно дыму. Почему бы сразу же не лечь в постель? Две-три таблетки снотворного помогли бы ей уснуть.
По привычке она распаковала чемодан и разложила его содержимое в стенном шкафу и комоде. Потом сполоснула лицо и, не зажигая лампу, уселась на единственное жесткое и узкое кресло синего цвета, которое своим видом наводило на мысль о распродажах в крупных магазинах.
Прошло некоторое время, и незаметно опустилась ночь; едва уловимо нарастал шум, становясь все более отчетливым и различимым, — прежде всего, конечно, доносившийся через открытые окна гул обеденного зала, где начали подавать ужин; гул с террасы, где люди в вечерней прохладе продолжали выпивать; хлопали двери; какая-то нетерпеливая мать укладывала ребенка в постель и крикливым голосом угрожала ему всякими небесными карами, если он тотчас же не уснет. Потом, несмотря на шум от проезжавших машин и гудки клаксонов, Жанна различила более тонкий, почти мелодичный звук реки, нечто вроде дружеского оклика, раздающегося от того места, где поток воды рассекается устоями моста.
— Я устала! — произнесла она громко.
Ее собственный голос словно составил ей компанию. Она повторила почти умиленно:
— Боже! Как я устала!
Смертельно устала. Устала до такой степени, что была готова усесться у любого порога — где-нибудь на улице, на платформе вокзала — и предоставить событиям идти своим чередом.
Она была толстой. Она ощущала себя чудовищно толстой, ей приходилось таскать, передвигать всю эту рыхлую плоть, вызывавшую у нее отвращение; она не признавала в этой плоти себя.
Толстый бочонок!
Нет! Только не это! Она не должна больше думать об этом, иначе у нее пропадет вся решимость.
Ночь волнами проникала в окно, вызывая у нее страх, но сил, чтобы встать и повернуть выключатель, не было; она продолжала сидеть, охваченная душевной болью, и убаюкивала эту свою боль, подобно тому как пытаются перехитрить ноющий зуб. Она была сама себе противна не только из-за двух стаканчиков, выпитых в Пуатье. Она испытывала стыд от своего пребывания здесь; оттого что вернулась сюда — в ожидании чего? С надеждой на что?
Боль внутри не проходила, и она сжала левую грудь рукой, почувствовав от этого разливающееся тепло и покой; в конце концов ее охватило ощущение чуть ли не неги; капли влаги скопились под ее закрытыми веками, в то время как она, с непроизвольной гримасой человека, собирающегося заплакать, повторяла уже другим голосом:
— Как же все-таки я устала!
Она так и уснула в кресле, без снотворного, и когда внезапно проснулась, шум отеля уже почти сошел на нет. Она включила свет и в резком свете лампы посмотрела на свои часы.
Было десять минут десятого. Ей захотелось есть, да так сильно, что она колеблющейся, словно виноватой походкой спустилась вниз и проскользнула в обеденный зал; половина ламп там было уже погашено, и две женщины расставляли столы для завтрашнего утра.
Она по привычке шла бесшумно, потому что, несмотря на свою полноту, сохранила легкую походку, а еще потому, что испытывала смущение. Она подошла к одной из официанток в черном платье и белом переднике; та повернулась, удивленная ее появлением, уставилась на нее и через мгновение воскликнула:
— Жанна!
И добавила, словно желая получше убедиться:
— Жанна Мартино!
Они смотрели друг на друга так, словно желали спрятаться; так же они смотрели в монастырской школе, остерегаясь неожиданного появления наставницы.
— Ты узнала меня?
— Да, сразу же. А что? Ты разве меня не узнала?
— Узнала. Ты дочка Отю. Не помню только твоего имени.
— О-о, над ним достаточно поиздевались — Дезире! [1] А ты что здесь делаешь? Приехала повидать своего брата?
1
desiree (фр.) — желанная.
Жанна не посмела спросить: «Он еще жив?» Она сказала:
— Он там?
— Разумеется. Совсем недавно его даже чуть было не избрали мэром. Если бы не история, произошедшая в самый последний момент…
Она вдруг поняла, что обе они стоят в обеденном зале и что одна из них — клиентка, а другая — официантка.
— Тебе что-нибудь нужно? Ты остановилась в отеле?
— Да. Я не обедала и проголодалась.
— Я сейчас все устрою. Правда, уже слишком поздно, чтобы предложить полное меню. Счет, разумеется, тебе выставят по карточке меню. Тебя это не пугает?
— Нет.
— Ты лучше садись здесь, потому что у нас не хозяйка, а ведьма. Она, знаешь ли, из тех людей, что приехали из Парижа, чтобы взять дело в свои руки. Но всем ясно, что они в нем не разбираются. Что тебе принести поесть?
— Что хочешь.
— Ростбифа не осталось, могу принести ветчины и картофельного салата.
Если ты хочешь супа… Предупреждаю: он не больно-то хорош. Ты знаешь об аварии, в которую попал Жюльен?
Не поняв, Жанна чуть было не повторила имя. Потом она вспомнила, что у нее есть племянник, чье имя она забыла; он, должно быть, уже стал взрослым.