Тезей (другой вариант перевода)
Шрифт:
Тем не менее, ночь за ночью я стал переносить их в подвал под ламповой, где их легко было достать. У колонны там была груда старых амфор из-под масла, и по паутине видно было, что их давным-давно никто не трогал, а за ними - свободное место. Через несколько дней я нашел ящик с наконечниками для копий и точило. Это было прекрасно. Я стал перетачивать наконечники на кинжалы и относил их по нескольку штук в Бычий Двор - отдавал девушкам.
Все Журавли дали клятву молчания, - даже любимым своим никто ничего не смел сказать, - и я тоже держался этой клятвы. Ариадна была не из тех женщин, кому можно отдать лишь часть себя или сказать лишь половину. Был в ней дар неистовства, что так волнует нас, - мужчин, - неистовства, глубокого, как огонь Гефеста, который лишь землетрясение выпускает на поверхность гор. Потом она смотрела на меня неподвижными изумленными глазами; ее, как хорошо накормленного младенца, охватывал сытый блаженный покой - она засыпала.
Иногда, когда она заговаривала об отце, о делах царства, о тревогах своих, - я подумывал рассказать ей всё, попросить ее помощи. Ее сердцу я верил, а вот головке ее... Ей едва исполнилось шестнадцать, - она быстро выложила мне все свои секреты, - и я больше всего боялся ее ненависти к Астериону. Он был не таким зеленым парнишкой, как я в Элевсине; если бы женское лицо сказало ему: "Ты ничего не знаешь, но кое-что ждет тебя скоро", - уж он-то не оставил бы этого без внимания.
Как раз в это время он в очередной раз вызвал меня на свой пир, и я убедился, что она была права.
Среди гостей не было ни одного, кто выглядел бы хоть наполовину эллином. Все сплошь критяне или почти критяне; мелкие помещики, потомки тех родов, что были в силе до прихода эллинов. И его обращение со мной стало хуже. Не то чтобы он открыто оскорблял меня, - как он понимал оскорбление, это бы ему лавров не стяжало, критяне любят бычьих прыгунов; но он старался подчеркнуть, что я там присутствую лишь ради удовольствия его почетных гостей, и за всем этим чувствовалось его желание унизить эллина у них на глазах. Вдруг он попросил меня спеть какую-нибудь песню моей родины. Да, попросил, - говорил мягко, - но так, как говорит завоеватель с пленником.
Я сначала поперхнулся, услышав это. Потом - "Ладно, - думаю, - если я подчинюсь, никто не сможет сказать, что я был его гостем".
Взял лиру, настроил ее на эллинский лад... Астерион ухмылялся. Но Лукий - я видел - глянул на него краем глаза и чуть усмехнулся: он-то путешествовал - знал, как воспитывают благородных людей в наших краях.
Пленнику не пристало воспевать победы своих предков. Дать кому-то догадаться, что я думаю о войне, - этого мне тем паче не хотелось; но я хотел, чтоб эти критяне меня запомнили, и запомнили не так, как задумал этот скот. Потому я запел одну из тех древних элегий, что выучил еще дома, в Трезене. Это та, что поют по всему острову Пелопа; иногда барды включают ее в свои предания о павших городах, но ее поют и отдельно. О царском наследнике, Пастыре Народа, который прощается с женой у городских ворот, прощается навеки - знает что погибнет в грядущей битве.
"Отпусти меня, - говорит он - не пытайся меня удержать. Если я останусь, то буду опозорен перед воинами... и женщины златопоясные, в юбках с каймою узорчатой станут меня презирать... Место мое среди тех, кто готовится к битве жестокой; вместе со всеми обязан идти я навстречу врагу; сердце мое, коль уйду, никогда не найдет уж покоя: только для доблести, но не для бегства растили меня; должен сражаться я в первых шеренгах воителей славных; жизнью пожертвую пусть во спасение чести своей... Вещее сердце твердит мне - погибнет священный наш город, будет отец мой убит и весь наш народ истреблен; в сече падут до последнего все мои храбрые братья, но не о них, не о матери горше всего я скорблю. Вижу, как тащат тебя, всю в слезах, к кораблям крутобоким, - боль раздирает мне грудь оттого, что ты станешь рабой. В дальней чужой стороне ты у властно-жестокой хозяйки будешь у ткацких станков от зари до зари погибать; либо носить на плече воду в тяжелых кувшинах, ноги сбивая себе на тропинке крутой к роднику. Глядя на слезы твои, кто-нибудь скажет другому... чьей женой ты была - от напоминания станет еще больней... еще горше... и ты снова и снова будешь оплакивать мужа, который не допустил бы этого, останься он в живых... Пусть же погибну я прежде, чем все это с нами случится, - из-под кургана не видно, как будут тебя уводить."
В Лабиринте их слуги музыкой услаждают - он не думал, что царский сын может быть искусен. Критяне зашмыгали носами под конец песни; теперь-то я был уверен, что они не станут надо мной смеяться... А по тому, как они сгрудились вокруг меня, - было видно тех, кто еще не стал его лакеем, и их немало оказалось. Вот так я пел тогда - это был единственный способ не уронить себя. А ему не к чему было придраться: я ведь выполнил его просьбу, только и всего...
В ту ночь я сказал Ариадне:
– Я был в Малом Дворце. Ты была права. Если его нужно остановить - это надо делать быстро.
– Знаю, - говорит, - я бы сама его убила, если бы знала как.
Со мной она была нежна, как голубка, и я тогда не придал значения этим словам. Слишком уж свирепые были слова, к тому же о брате как-никак. Но ведь она всю жизнь была одна-одинешенька, прислониться не к кому, - конечно измучилась, озлобилась...
– Послушай, - говорю.
– Молчи и слушай меня внимательно. Если бы я мог связаться со своими и они прислали бы мне корабли - что тогда? Сама понимаешь - это война. За кого стали бы сражаться критяне?
Она перевернулась, оперлась подбородком на руки, долго лежала молча. Потом говорит:
– Они бы сражались за себя. Восстали бы против эллинских домов, когда их хозяева ушли бы на войну. Это было бы кошмарно - вся страна в крови... Но Астерион сделает то же самое, для того ему и нужны критяне. Когда он их использует - он уж постарается, чтобы это их восстание было последним. Да, им придется платить своей жизнью за еще более тяжкие цепи.
– Она скрестила руки и уронила голову на них. Потом опять заговорила.
– Но... если...
Я погладил ей волосы.
– Что?
– спрашиваю.
Мотнула головой...
– Подожди, - говорит, - мне надо подумать... Ой, ты посмотри, где Орион уже!.. Как быстро ночь проходит!..
Мы начали прощаться, а на это уходило много времени, так что больше уже не говорили ни о чем в тот раз.
Теперь в моем подвале было уже достаточно оружия. Для каждого плясуна в Бычьем Дворе - для всех парней и девушек было достаточно. Я рассказал Аминтору, где оно спрятано, чтобы моя смерть, если что, не порушила всего дела. У девушек в их спальном помещении было еще десятка три кинжалов. Пришла зима, иногда Бычья Пляска отменялась из-за дождя или снега - жители Лабиринта давно уже не подвергали себя неудобствам ради того, чтобы почтить бога... Но если мы не выходили на арену, то тренировались на Дедаловом Быке или устраивали свои игры: разбивались на две стороны по жребию, или юноши против девушек, или просто танцевали, если были утомлены... Во всяком случае, всё время двигались, чтобы не терять формы. Я уже видел, как в других командах ребята расслаблялись; и знал, чем это кончается, всегда.
В Бычьем Дворе мы были уже третий сезон. Уже знали всё, что только может случиться с бычьим плясуном. С маленьким теленком Посейдона, как называли нас критяне. Мы знали, что спасает жизнь плясуна; знали, что его губит; знали, что убивает через неделю, а что через полгода... И однажды, когда наши девушки боролись меж собой, - жрицы запрещали им бороться с нами, - однажды Аминтор тронул меня за руку и тихо сказал: "Наша Хриза растет".
Мы только посмотрели друг на друга - тут не нужно было слов больше. Когда нас увезли из Афин, ей было четырнадцать и она была эллинка - с ног до головы. Если она будет жить, то станет подобна Богине-Деве, будет стройной и высокой... Но высокие девушки на арене долго не живут.