Тиберий
Шрифт:
— Благодарю тебя, Луций, — как можно дружелюбнее сказал он, но, фамильярно назвав Аррунция по одному только имени, едва не задохнулся от презрения к самому себе. — Ты заставил меня о многом задуматься…
Тиберий намеренно сделал паузу, и зал послушно наполнил возникшую тишину ободряющими репликами.
— Доколе же ты, Цезарь, будешь терпеть, что государство не имеет головы? — воскликнул Квинт Гатерий.
— Однако, если Цезарь не отменил своею трибунской властью постановления консулов о наделении его статусом принцепса, то, значит, нам стоит надеяться на удовлетворение наших коленопреклоненных просьб! — заметил Эмилий
Раздались и другие голоса.
Тиберий мгновенно изменился в лице.
— Извини, Квинт, если я как сенатор возражу тебе, — обратился он к Гатерию в подчеркнуто вежливой форме, но угрожающим тоном, и далее начал говорить об умалении им величия сената и римского государства вообще. Высказывание Эмилия при этом он оставил без ответа, так как оно слишком явно уличало его в лицемерии.
Постепенно, от фразы к фразе нагнетая экспрессию, он обрушился на Гатерия, а по делу на весь сенат с гневной критикой, суть которой все более терялась в зыбких дюнах двусмысленностей.
Сенаторы, полагавшие, что спектакль закончен и начался торг, теперь опешили. Кто-то растерялся, кто-то устрашился, а некоторые взъершились и забыли об осторожности.
— Пусть он правит или пусть уходит! — воскликнул один смельчак.
— Иные медлят делать то, что обещали, а ты медлишь обещать то, что уже делаешь! — дерзко бросил другой.
Бунт нарастал, в зал выбрасывались самые противоречивые реплики.
Вдруг Тиберий усмехнулся и немигающим взглядом обвел сенатские ряды. Все разом замерли, словно узрели лик Медузы Горгоны, внезапно явившейся сюда из греческого мифа. Тиберий узнал все, что ему требовалось, и расстановка сил теперь для него была ясна. Он четко представлял, чего можно ожидать от этих людей всех вместе и чего — от каждого порознь.
— Мне все понятно, — вставая, объявил принцепс, но голосом облек свое заявление в такие тона, чтобы окружающим ничего не было понятно, и в холодном мраке неизвестности им бы чудились химеры.
Сенаторы сознавали лишь свой провал и чувствовали вину перед страшным непредсказуемым тираном, но не могли представить последствий происшедшего.
— По сути мы говорим об одном и том же, — продолжал Тиберий. — И вы, почтенные отцы-сенаторы, и я, ваш слуга, отмечаем сложность и многогранность задачи государственного управления.
Далее принцепс в своем стиле полчаса плел паутину словес, топчась на одном смысловом моменте, а когда сенаторы уже готовы были взмолиться о пощаде на любых условиях, он вдруг круто подытожил:
— Мы должны действовать совместно. Я понял, что обязан помочь вам, дабы не пропал даром богатый опыт божественного Августа, заботливо переданный им мне. Я вверяю себя со всеми своими знаниями и практикой сотрудничества с Цезарем Августом, вам, отцы-сенаторы, и обещаю, что приму должные меры к тому, чтобы ни одно из начинаний Августа не осталось в пренебрежении. Я буду служить Отечеству до тех пор, пока вы, отцы-сенаторы, не решите, что настало время дать покой и моей старости.
Этой речью Тиберий накинул петлю на шею сенату, но последней фразой вдруг резко ослабил узел и воскресил хилую надежду.
Итак, Тиберий занял место Августа, волею сената он оказался признанным столь же авторитетным и значимым для государства лицом. Кроме того, ему удалось внушить сенаторам представление, будто он хитрее их всех вместе взятых, а также зародить в них чувство вины перед ним за неразумность исходных предложений и несдержанность, злостные выкрики в ходе прений. Эту виновность своих оппонентов он в дальнейшем мог использовать, как школьный учитель — чуб непослушного ученика, за который его можно ухватить, чтобы задать трепку. В Риме у Тиберия более нет конкурентов, так как народ уже не являлся самостоятельной политической силой, а всадническое сословие изначально тяготело к принцепсу, тем более что Август создавал свой управленческий аппарат преимущественно из всадников.
Возвращаясь из курии, Тиберий мог быть вполне доволен и ходом, и результатом заседания, однако на душе у него было гадко. Он действительно хотел сотрудничать с сенаторами, быть для них лидером, а не царем. Они же вели себя, как трусливые собаки из уличной своры: когда к ним поворачиваешься лицом, они заискивающе повизгивают и льнут к земле, а стоит отвернуться и двинуться вперед, они бросаются сзади и злобно кусают за пятки. Его удручала перспектива взаимодействовать с этими людьми. Столкновение с ними не только тушит его творческий запал, но и вовсе убивает желание жить.
Когда Тиберий спустился по мраморным ступеням помпезного здания курии вниз, где его ждали охранники и роскошные крытые носилки — лимузин того времени, к нему робко приблизился Квинт Гатерий и незамедлительно дал яркое свидетельство силы того чувства сенаторской вины, о котором только что размышлял принцепс. Гатерий начал многословно извиняться за свою неосторожную фразу и униженно клясть себя за нечаянно нанесенную обиду.
— Человека я бы простил, — презрительно бросил ему в ответ Тиберий, — но ты ведешь себя, как червяк, готовый ползать.
Страх лишил несчастного не только гордости, но и рассудка, он не понял суть недовольства принцепса и в самом деле распластался по-червячьи. Потом он привстал, но лишь за тем, чтобы по-восточному броситься в ноги Тиберию и в позе мольбы припасть к коленям.
Угадав его намерение, Тиберий содрогнулся от отвращения и со всей силой своего презрения отшатнулся от этой атаки низкопоклонства. Его движение было столь импульсивным, что он не устоял на ногах и размашисто упал навзничь.
В следующий миг свирепые германцы императорской охраны схватили Гатерия, словно преступника, покусившегося на убийство. Он едва остался в живых, а впоследствии вымолил прощение благодаря заступничеству Августы.
Произошедший инцидент показался Тиберию дурным знаком и еще раз продемонстрировал, что эти люди способны видеть в нем только дурное и превратно истолковывать доброе. Его настроение совсем испортилось.
Так началось правление принцепса Тиберия.
На первом собрании сената, на котором Тиберий присутствовал уже в качестве монарха, он вел себя так же, как и раньше: уважительно обращался с сенаторами, спрашивал их мнения, с чем-то соглашался, пропускал консулов вперед и даже вставал с их приближением. Все это казалось сенаторам проявлением изощренного коварства. "Он хочет вызнать наши мысли, чтобы потом преследовать нас и мстить", — думали они и от этого делались еще более лицемерными и льстивыми. Получалось, что чем серьезнее Тиберий относился к сенаторам, тем фальшивее они себя вели. Это вызывало его раздражение, а они находили в нем подтверждение своим худшим опасениям.