Тиберий
Шрифт:
Лозунги лозунгами, но сильнее оказались легионы цезарианцев. Однако победители тоже не принадлежали себе. Их нес бурный поток событий, и им оставалось только лавировать в бесконечной борьбе за существование. Первым делом они сняли клеймо проклятья со своего предшественника. Правда, им не удалось добиться общественного осуждения тираноубийц. Получилось, что теперь одураченные римляне одновременно чтили и Цезаря, и тех, кто с ним расправился. Один был велик победами своих последователей, а другие — святостью идеалов. Тем не менее, оправдание, а потом и обожествление Цезаря послужили шаткими мостками цезарианцам через пропасть гражданских раздоров на пути к миру. Но мир оказался недолгим. Индивидуализм еще раз показал свой агрессивный нрав. Теперь всемирная грызня велась ради выяснения отношений между недавними друзьями Октавианом и Антонием. Простоватый разгульный малый Марк Антоний попал в рабство к собственной власти, и та слепила из него
Изворотливый Октавиан использовал такую ситуацию, чтобы примирить непримиримое. Он создал из государства некоего идеологического кентавра: в существующие республиканские формы им была втиснута монархия. Чтобы прикрыть обман, Октавиан привел в действие могучую силу искусства и пропаганды. Его друг Меценат взял на себя идеологическое управление литературой, живописью, подчинил государственной идее скульпторов и архитекторов. Под руководством и при материальной поддержке Мецената появились на свет эпические произведения о римской истории, единой и неделимой, якобы изначально ориентированной на превращение римской общины в мировую империю. Октавиан в этих сказаниях выступал в роли последователя легендарных героев Отечества, а его власть представлялась закономерным итогом неуклонного поступательного развития Республики. Идеологическим апогеем этого возвеличивания стало наделение его трудно переводимым, но, безусловно, почетнейшим именем — Август. Одновременно отстраивался сам город, В конце жизни Август говорил, что, получив Рим кирпичным, он оставляет его мраморным.
Октавиан Август поборол тщеславие, сгубившее некогда Цезаря. Он определил свою власть как влияние авторитета первого среди равных и выступал перед согражданами в качестве принцепса, то есть лидера сената. Однако уже без лишнего шума он взял себе титул императора, превратив почетное наименование победившего врага полководца, претендующего на триумф, в звание командующего войсками, а также присвоил себе права пожизненного народного трибуна, чтобы иметь возможность налагать вето на любые постановления официальных должностных лиц. Он ничего не приказывал, а лишь рекомендовал и советовал. Но благодаря его авторитету эти советы почитались согражданами как наимудрейшие. "Я бы возразил тебе, Цезарь, если бы это было возможно", — однажды бросил реплику кто-то из сенаторов. Впрочем, всерьез возражать принцепсу было просто некому. Все республиканцы погибли в гражданских войнах и в ходе свирепых репрессий. Сторонники Антония также были уничтожены. Сомнительных персон принцепс изгнал из состава сената при проведении чистки высшего сословия, в результате которой из тысячи человек в сенате осталось шестьсот.
Таким образом, Октавиан сохранил за государством видимость республики, но, благодаря концентрации в своих руках, так сказать, контрольного пакета республиканских магистратур и умелой, а подчас жестокой кадровой политике, превратил его в фактическую монархию. Однако его власть носила, казалось, персональный характер. Это было правление именно Августа, а не монарха вообще. Причем все хитроумное сцепление противоречий, созданное им из обломков погибшей республики и густо замешанное на пороках современного Рима, было обернуто блестящей мантией лицемерия, придающей эклектичному государственному порядку помпезный, оптимистичный вид.
Вот под этой мантией лицемерия и копошились сейчас Тиберий и сенаторы, пытаясь разобраться с замысловатыми узлами наследства Августа, но более всего страшась разорвать спасительный покров лжи и обнажить былые противоречия. Это сенатское заседание на самом деле решало те проблемы, которые прежде обязательно приводили к гражданским войнам и проскрипциям. Однако после благ Августова мира никто не желал погружаться в хаос междоусобицы, тем более что достойной цели для войны уже не существовало. Все сенаторы носили в душе ностальгические мечты о республике, но против воли сознавали обреченность на неудачу любых попыток возродить исконные порядки в нынешних условиях. Значит, война может служить лишь корыстным интересам отдельных персон. Позднее историк о подобной ситуации написал: "Решался вопрос не о том, быть ли римлянам в рабстве или нет, а о том — у кого". Естественно, что покупать тронное право для одного ценою страданий всех большинство сенаторов не желало. А отдельные личности, способные питать такие надежды, с неудовольствием обнаружили, что Тиберий фактически уже правит государством. Ему служат преторианцы, подчиняются префект по снабжению столицы продовольствием и другие городские службы. Он руководит чиновничьим аппаратом принцепса и располагает императорской казной. Тут только выявилось, что Август втихомолку уже создал параллельный республиканскому аппарат управления государством.
Но, при всем том, положение Тиберия не было прочным, так как он не имел законных прав ни на преторианцев, ни на аппарат принцепса. Более того, и сами властные структуры Августа не являлись легитимными, и могло случиться так, что Тиберия призвали бы к ответу не только за фактическую узурпацию власти, но и за последствия противоправной деятельности Августа. Вот почему ему было так необходимо обожествление умершего принцепса, вот что придало необыкновенную зоркость глазам Нумерия Аттика, обнаружившего воспаривший к небесам образ Августа.
Деклассировавшему за годы войн, репрессий и идеологического одурачивания плебсу были неведомы все эти тонкости. Но сенаторы отлично понимали двусмысленность положения и нового принцепса, и самого сената, и Римского государства вообще. Поэтому Тиберию необходимо было добиться с сенаторами некого "джентльменского" соглашения о сохранении сложившегося порядка. Для достижения этой цели он должен был продемонстрировать почтение к аристократии, но не выказать перед нею слабости. Следовало обнадежить сенаторов в плане сохранения существующих привилегий и даже перспективы расширения их полномочий и свобод. Но в то же время надлежало внушить им страх, показать, что он, Тиберий, достаточно силен, чтобы даже против их воли утвердить свое первенство.
Сенат, в свою очередь, должен был тонко лавировать, чтобы не спровоцировать тирана на кровавую расправу, но выторговать у него как можно больше прав, показав свою лояльность, убедить в целесообразности сотрудничества. Поэтому под прикрытием лести нобили норовили всячески урезать власть принцепса. Ситуация осложнялась еще и тем, что сенат не был единым органом, и каждый здесь, помимо магистральных целей своего сословия, старался решить еще и личные задачи. У кого-то они были мельче, у кого-то крупнее, а кое-кто готовил почву для будущих переворотов. В самом деле, почему бы не дерзнуть видным и истинно талантливым людям, ведь Тиберий все-таки — не Август? Он пробрался к власти происками Ливии, обольстившей, будучи еще замужем за Клавдием, влюбчивого Октавиана, а затем, как многие считали, уничтожившей всех его прямых потомков мужского пола — "матери опасной для государства и плохой мачехи для семьи Цезарей", — как сказал Тацит. Ну, и конечно же, сенаторы мечтали хотя бы на горизонте увидеть зарю возрождающейся республики. При Августе нормализовалась хозяйственная жизнь государства, почему бы теперь не взяться за восстановление и его политической системы. Многим все еще казалось, что принципат Августа — не новая эпоха, а лишь переходный, реставрационный этап на пути к обновленной республике. Причем последняя мысль не была чужда и самому Тиберию.
Между тем накал страстей в курии нарастал. И сенат, и принцепс давно провели разведку боем, затем показали фронты своих войск. Теперь день уже клонился к закату, наступал решающий час. Аррунций упивался собственным красноречием. Сегодня его речь была главным оружием сената. Он должен был вывести принцепса из равновесия, заставить его раскрыться, чтобы потом в открытой дискуссии принудить к капитуляции, либо к заключению перемирия на выгодных нобилям условиях. От его проницательности не укрылось нервозное состояние Тиберия в начале выступления. Он видел, как злобно стискивал зубы этот кукушонок из гнезда Августа, и внутренне торжествовал. Аррунций верил в могущество своего интеллекта и не сомневался, что раз уж он заставил принцепса слушать себя, то в дальнейшем сумеет заворожить его волшебной песнью и подчинить своей воле.
Когда же, наконец, Аррунций смолк и, продолжая оставаться на ораторском возвышении, упивался произведенным эффектом, Тиберий действительно присмирел. Он пребывал в глубокой задумчивости, постепенно сменявшейся в его облике озабоченностью и сомнением, но уже с проблесками некоего просветления. Черты лица Тиберия были красивы, но в нем отсутствовало обаяние. Необходимость скрывать мысли и чувства придала этому лицу вид отчужденной замкнутости, которую окружающие с подачи недоброжелателей считали надменностью. Теперь же маска нелюдимости спала с него, и даже циничным сенаторам Тиберий показался весьма приятным человеком, внушающим доверие. Если бы они знали, каких усилий стоило ему это лицедейство! Однако Тиберий в который раз совершил насилие над своей природой, желая внушить сенаторам обманчивую надежду.