Тиберий
Шрифт:
С форума всадники лучших фамилий принесли тело Августа в его дом и водрузили на постамент в вестибюле. Ливия стала давать распоряжения относительно похорон. А Тиберий созвал сенат. При этом он сослался на свою трибунскую власть, так как по республиканским законам заседания сената мог организовывать только магистрат, но никак не частный человек, сколь авторитетным он бы ни был. Таким образом Тиберий демонстрировал свой пиетет к официальному государственному укладу и будто бы ставил себя в ряд с прочими гражданами. Однако он уже дал пароль преторианским когортам и частным порядком надоумил консулов, как им надлежит служить Республике в сложившейся ситуации.
Идя в курию, Тиберий испытывал противоречивые чувства. Будучи человеком, от природы наделенным талантами, требовавшими реализации на общественном поприще, он естественным образом стремился верховодить людьми. Успехи в командовании войсками в многолетних войнах в Армении, Иллирии, на берегах Дуная и в Германии выработали в нем
Друз Юлий Цезарь был единственным сыном Тиберия от любимой жены Випсании Агриппины, с которой его впоследствии разлучил Август, чтобы женить на своей дочке Юлии. Сын унаследовал нрав отца, но лишь фрагментарно. Он обладал энергией и страстностью Тиберия, но без его воли, умения обуздывать или хотя бы скрывать чувства. Отец любил дружеское застолье, но вынужден был отказывать себе в радостях задушевного общения с окружающими, опасаясь зависти и коварства, господствовавших при дворе, сын же простодушно предавался утехам веселого времяпрепровождения. Тиберий пренебрегал кровавыми плебейскими зрелищами в цирках и на ристалищах, а Друз, не имея аристократической утонченности чувств, упивался созерцанием крови на арене. При поддержке отца он давно приобщился к политической и отчасти к военной деятельности. У него был опыт выступлений в сенате и столь успешный, что Август даже запретил ему и его двоюродному брату Германику официальные речи, так как сенаторы принимали их слова как исходящие от самого принцепса. В общем, Друз являлся заурядным продуктом своей среды и эпохи, но как обычный представитель римской знати он был способен на многое и вполне мог питать надежды отца на продолжение правящей династии.
Приблизившись вместе с Друзом к курии и взглянув на сенаторов, столпившихся у входа в зал заседаний, Тиберий понял, что терзавшие его противоречия не более тягостны и менее унизительны, чем страсти, обуревавшие нобилей. Кто-то из сенаторов подходил к нему для приветствия и выражения соболезнования, кто-то кивал издали, опасливо поглядывая на громадных германцев, составлявших императорскую охрану, которые грифами озирали высокое собрание в поисках добычи. В республиканскую эпоху появление в городе с оружием считалось тяжким преступлением, но теперь отчаянные головорезы грозно мерцают здесь отточенными лезвиями мечей, охраняя первого из сенаторов от остальных шести сотен. Правда, входя в курию, Тиберий оставил охрану за дверью.
Почтенные патриархи наперебой демонстрировали свою скорбь по упокоившемуся принцепсу, но старались делать это как можно оптимистичнее, дабы явить Тиберию пример верно подданничества. В Риме актерская профессия не была в почете, а для представителей высших сословий считалась и вовсе позорной, однако с утверждением монархии сенаторам пришлось освоить все тонкости лицедейства. И они достигли вершин мастерства, поскольку наградой им были не аплодисменты публики, а сама жизнь. В какой еще театральной пьесе, помимо сенатских заседаний, требовалось столь трагически ломать комедию! О, сенаторы, конечно же, были удручены кончиною Августа, но какое счастье им доставило появление в курии хмурого Тиберия! Чего в них больше: скорби или ликования? Всего с избытком — черпай властитель, сколько тебе надобно: в каждом из них хватит лицемерных страстей и для награды и для казни — повелевай же!
Как человек, наделенный истинными способностями, Тиберий чурался фальши. Лицемерие всегда претило ему, тем не менее, он был вынужден терпеть его повсеместно и, хуже того, должен был сам прибегать ко лжи, чтобы скрыть свои достоинства и добрые чувства. В том был парадокс времени, что ныне люди стыдились лучших проявлений человеческой натуры и старались упрятать все доброе на дно души, подальше от чужих глаз.
Республиканское общество оценивало граждан по их непосредственным качествам и одаряло уважением, почетом и славой. Качественные оценки всегда персональны, их нельзя присвоить или украсть постороннему, потому что сами качества не отделимы от личности. Доблесть может принадлежать только доблестному. Количественные же факторы престижа — деньги или собственность — проявляют полное безразличие к личности, нивелируют и в конечном итоге отрицают индивидуальность. Богатство с равным усердием служит любому, кто только изловчится его заполучить. Впрочем, здесь уместно задаться вопросом: кто кому служит? Смена системы оценок общества привела к изменению политической организации общества. Монархия же явилась антиподом исконного римского социума. Все, что было в людях великого и славного, здесь попиралось и преследовалось. Особенно рьяно искоренялись доблести в среде сенаторского сословия. Вот и усердствовали теперь эти умные, высокообразованные, некогда гордые люди в низкопоклонстве очередному претенденту на власть. Причем самые знатные и заслуженные государственные мужи чувствовали себя и самыми виноватыми перед будущим принцепсом, а потому яростнее всех прочих бичевали себя унизительным пресмыкательством.
Подобное зрелище было хорошо знакомо Тиберию, поскольку он не раз стоял на ораторском возвышении рядом с Августом. Однако сегодня трагикомедия человеческого унижения превратилась в совсем уж откровенный фарс. Это свидетельствовало о том, что Тиберия актеры в сенаторских тогах ценят ниже Августа, потому и позволяют себе столь безвкусно переигрывать. Но более всего возмутило Тиберия другое. При созерцании привычной картины он вдруг обнаружил в себе новые чувства. Глядя на того или иного сенатора, Тиберий невольно оценивал его как соперника. За маской лицемерия он стремился узреть оскал покушающегося на его трон узурпатора, за сладкими речами ему слышались угрозы. Все эти люди внезапно, в один миг, сделались его врагами. У Тиберия потемнело в глазах от осознания этого превращения, и он проникся презрением к себе за столь низменные переживания, но с еще большей энергией возненавидел сенаторов, потому что они заставили его испытывать постыдный страх.
Смотря в глаза расположенных напротив него людей, он читал в них ответную ненависть, нечаянно мерцающую в гримасах и ужимках подобострастной угодливости. Как и он, они ненавидели его не за какие-то личные пороки, а за собственное унижение. Выходило, что причиной страданий всех этих людей были не они сами, а некий злой демон, посеявший в их среде раздор.
Наступила пора открыть заседание и обратиться к собранию с речью. Однако Тиберий под впечатлением от постигшего его дурного наваждения потерял контроль над собою и не мог сосредоточиться. Тогда он вспомнил утро. "Не сутулься, мой Цезарь, сегодня твой самый лучший день, — сказала, похлопывая его по плечу, Ливия. — Иди и возвращайся с победой!" В самом деле, ныне ему предстоит сражение, пусть и политическое, а не военное, но оно так же решает вопросы господства и подчинения, жизни и смерти. А перед битвой непозволительно предаваться эмоциям. Чтобы победить врага, нужно прежде всего одолеть его в самом себе, перешагнуть через собственные чувства и страхи. Его мысленному взору предстал римский лагерь в Паннонии и неисчислимые толпы одурманенных призраком свободы варваров за его пределами. Он выводит легионы на жестокую сечу, и вскоре на гигантской равнине неистовствует вакханалия злобы, где правит пиршество смерть. Однако этот хаос является проявлением высшей организации, через которую реализовывалась его стратегическая идея, в конце концов приведшая римлян к победе. Так же обстоит дело и здесь. Тиберий все рассчитал, и оставалось лишь добросовестно исполнить задуманное. Причем сегодняшнее сражение, по его плану, должно было стать всего лишь разведкой боем.
Тиберий посадил рядом с собою консулов Секста Помпея и Секста Апулея и как трибун открыл заседание.
"Я позволил себе собрать вас здесь, отцы-сенаторы, — заговорил он, — для обсуждения одного-единственного, но необыкновенно важного вопроса. Казалось бы, это касается только меня, ибо я говорю об устройстве похорон моего отца, Гая Юлия Цезаря Августа, и об определении покойному меры посмертных почестей. Однако когда речь идет о человеке, который своим попечением облагодетельствовал весь народ римский, кто мыслил своим домом все наше государство, кто стал отцом целого Отечества, то я полагаю себя не в праве распоряжаться посмертной участью такой личности. Если гражданин вырос до государственного масштаба, то и его кончина является государственным вопросом".
Сенаторы привыкли к занудным речам Тиберия и автоматически подыгрывали его фразам жестами и мимикой. Они даже не пытались искать зерна смысла в этой рыхлой груде словес, приберегая силы для решающей схватки.
Вскоре оратор начал затягивать паузы, сбиваясь с ритма, тембр его голоса завибрировал, и аудитория, наконец, поняла, что его душат эмоции относительно обсуждаемого предмета. Тогда сенаторы принялись приглушенно вздыхать и всхлипывать. Тиберий сделал вид, будто поверил страданиям аудитории, и дальнейшим поведением призвал ее оказать ему ответное доверие.