Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
Шрифт:
— Его привели писатели. Как Тициан ревел! Как зарезанный. Я ставни закрыла. Уложила его. Первое, что он сказал, когда успокоился немного: «Теперь моя очередь!» — он был уверен, что теперь его уже ничто не спасет. Паоло он после смерти не видел. На похороны были допущены только близкие родственники. Тициан не мог себе простить эту смерть: он винил себя, что не сумел за вызывающим поведением Паоло разглядеть трагедию. Тициану тогда казалось, что Паоло нашел себе другой путь, и не надо ему мешать. Они давно уже почти не встречались. Теперь ему казалось, что Паоло можно было спасти…
После несчастья с Паоло Тициан как-то сразу замкнулся, замолчал и уже никуда не ходил; даже на улицу боялся выйти, чтобы не встретить знакомых. В их просторной столовой — чего никогда не бывало — стол накрывался на четверых.
Последний раз его видели
«Был очень жаркий день, — вспоминает Шалва Апхаидзе. — Мы сидели под деревом. Тициан себе места не находил. Он весь как-то опустился, поник. Не было в нем прежней вдохновенной взволнованности. Грустно смотрел он на горы вдали. Что было тогда у него на сердце? Он стал неразговорчив. Скоро уехал…»
Может быть, в этот мучительный, жаркий день, в сознании безысходности, у него сложилось последнее четверостишие:
Наше солнце пылает губительным жаром — Все сжигает неистовой силой. Встанет мертвым, вечерним, негреющим шаром Над моей безымянной могилой…В самом конце лета, ненадолго, они перебрались на дачу в Ахалдаба. Тициан часами сидел один на балконе, много думал, работал. Его жена сама хозяйничала — он смотрел на нее изумленно. Жалел, что так много времени жил как бы вне семьи. Говорил ей: «Хорошо мы все-таки прожили, и какая прекрасная могла бы у нас быть старость!». Он казался спокоен и даже счастлив. Жена убеждала его продолжить работу над романом о Шамиле, привозила из Тбилиси материалы, старалась его отвлечь. Шутила, что все поэтические биографии имеют драматические концы. Биография поэта выше, чем его обыденная жизнь. Приводила Пушкина, Лермонтова в пример…
Ему пришлось вернуться в Тбилиси.
Восемнадцать человек писателей к себе вызвал Берия. Сидел в отдалении. Начал полушутя. Мол, не думал, что писателей так много. Обещал проинформировать присутствующих о событиях, касающихся литературы. Говорил о разоблачении ряда лиц, обвиняемых в шпионаже: к известным уже именам прибавились новые — Михаил Джавахишвили и Николай Мицишвили, а также застрелившийся недавно под страхом разоблачения Паоло Яшвили. Рассказывая об этом, Берия распалился и к концу речи стал кричать на сидевших перед ним писателей.
Берия стал обращаться персонально к присутствующим, накричал на старика Сакварелидзе, обозвал его провокатором и шпионом. Сакварелидзе обиделся — он был из старых большевиков. Он встал и хотел сказать, что если это преступление — быть старым большевиком… Ему не дали договорить.
Берия спросил: где Тициан Табидзе? Он потребовал, чтобы Табидзе сказал, что он думает по поводу Паоло Яшвили. Тициан сильно побледнел, пот выступил на его широком лице. Он сказал, стараясь сдерживать дрожь в голосе, что ему ничего не известно. Тогда Берия зачитал показания арестованных писателей, в которых приводились факты, подтверждающие преступность П. Яшвили. Тициан повторил, что ничего не знает об этом, даже ничего не слыхал. Тогда Берия грубо ему заявил, чтобы он пошел сейчас же домой и посоветовался с женой: «У тебя умная жена, она тобой вертит. Поговори с ней. Как она скажет, так и поступай». Тициан упрямо твердил: «При чем тут моя жена? Она сама по себе, а я сам…». Берия повторил уже насмешливо: «Иди и посоветуйся с женой…». Тициан ушел. Он был бледен и весь мокрый от пота.
Спустя несколько дней Тициана Табидзе исключали из Союза писателей. Народу собралось не очень много. Новый председатель союза говорил спокойно, даже вежливо [29] . Он объяснил, что если в ближайшее время Табидзе осознает свои ошибки, то он может быть снова принят в союз. Председатель обращался то к одному из присутствующих, то к другому — с просьбой высказать свое мнение. Сандро Шаншиашвили не выдержал: «Не молчи, Тициан, скажи что-нибудь. Ты ведь понимаешь, что это надо сделать!». Его поддержал Леонидзе. Симон Чиковани и Ражден Гветадзе молча переглянулись, подумав одновременно, что сейчас председатель к ним обратится. Все знали кристальную честность Раждена Гветадзе и что оба они — из самых близких друзей Табидзе и Яшвили. Ражден Гветадзе наклонился к Чиковани и тихо сказал: «Уйдем сейчас». Они вышли, стараясь, чтобы никто не заметил этого. Не спеша спустились по улице Кирова к площади Ленина. Проходя мимо большого гастронома на углу, они заметили, как по другой стороне улицы сбежал Тициан. Он очень быстро шел, обхватив голову руками, подняв воротник белой длинной блузы, которую всегда носил летом. Чиковани его окликнул, но Тициан или не слышал, или не захотел отозваться, бегом пересек площадь Ленина и скрылся в направлении к дому.
29
Председателя СП Грузии Давида Деметрадзе расстреляли в сентябре 1937 года. Его сменил Кандид Чарквиани. — Прим. ред.
На другой день к нему зашли двое, из писателей, они его убеждали, что Паоло Яшвили умер, его уже все равно не спасти, ему уже ничего не будет от того, что Тициан о нем напишет статью, в которой объяснит, почему они разошлись и уже больше года не знались и не встречались. Факты всем известны — надо только написать такую статью, и все будет в порядке. Тициана восстановят в союзе.
Тициан сказал этим двоим: он бы мог написать такую статью про них самих, потому что они живые, — пусть его опровергнут: «Паоло Яшвили мой друг». — Им пришлось уйти.
«Помню последнюю встречу с Тицианом, — вспоминает Шалва Апхаидзе. — Это было ночью. Я и Сандро Шаншиашвили пришли к нему. Тициан лежал. Рядом стояла Нина, его самый верный друг и утешитель. Мы долго беседовали, хотели его как-нибудь отвлечь от его мыслей. Он был не в духе, и разговор не клеился. Через два-три дня его уже не было».
О последней встрече с Тицианом Табидзе пишет Симон Чиковани:
«Мне передали, что, оклеветанный, он мечется дома, окончательно потерял покой и с каждым часом тает, как восковая свеча. Я тотчас же пошел к нему, чтобы хоть на несколько часов отвлечь его от мрачных мыслей, облегчить его страдания, вызванные напряженным ожиданием надвигающейся беды, о приближении которой он судил по многим неоспоримым признакам. Он очень обрадовался моему приходу. Вскоре он увлекся беседой и прочитал мне несколько своих еще не напечатанных стихотворений. Мы говорили о поэзии, вспоминали наших общих друзей. Муза его поэзии, его Коломбина, неразлучная спутница его жизни — Нина Макашвили — участвовала в нашем бдении и благодарным взглядом смотрела на меня… Когда я уходил, Тициан проводил меня до середины лестницы и с грустной улыбкой попрощался со мной…»
Незадолго до своей смерти Симон Иванович рассказал мне об этой последней встрече:
— Нина прибежала ко мне… «Симон, — говорит, — к нам ходят писатели, уговаривают Тициана, чтобы он эту статью написал, про Паоло. Ужас какой. Он умрет. Ты бы к нему зашел… Только не говори, чтобы он писал эту статью». Я пошел к нему…
В два часа ночи приходил Серго Клдиашвили — Тициан его очень любил, — они ночью играли в нарды.
Дочь Тициана рассказывает:
— В один из последних дней он позвал меня в свою комнату. Он уже все время ходил расстроенный, хмурый. Я вошла — он еще не вставал, был в постели, посадил меня рядом. И вот он мне говорит: «Ниточка, очень трудно тебе будет жить. Я не хочу, чтобы ты не знала. Ты ведь понимаешь, что сейчас происходит. Может быть, исчезнем и я, и мама. Ты останешься совсем одна, с бабушкой. Будет очень много лишений, но я очень хочу, чтобы ты это поняла. Что бы в жизни с человеком ни случилось, ничто не сравнится с той болью, которую может дать стыд за своих родных. Ты знай, что тебе за родителей никогда краснеть не придется, мы были честные, порядочные люди, и ты всегда сможешь родителями гордиться. Я мог бы тебя спасти от беды, и мы бы жили очень хорошо, но тебе пришлось бы меня стыдиться, пришлось бы стыдиться своего благополучия… В жизни никогда ничего не надо делать вопреки своей совести…». Я расплакалась, и мама увела меня.
— Мы уже два месяца ждали, — вспоминала Нина Александровна. — Мы устали ждать и в ту ночь спали крепко и не проснулись, когда прозвенел звонок. Нита пошла открыть. Я вышла в столовую и увидела, что в столовой светло. На столе в бокале краснела его гвоздика. Мне показалось — утро, пришла молочница, я обрадовалась — на миг…
15 декабря 1937 года.
Эта дата не скоро стала известна. Сначала никто ничего не знал. Ходили слухи. Роились ни на чем не основанные надежды.