Тихая застава
Шрифт:
Очередь первым завалила чернобородого толстого бабая, тот, взбрыкнув мягкими удобными галошами, взвился в воздух, завалился на спину, автомат вылетел у него из рук, бесполезной жестянкой заскакал по камням. Несколько пуль смяли оружие, исковеркали «калашников», от ствола отшибло прицельную планку и она, будто ножом, вспорола бабаю живот. Пока он падал, из распахнутой теплой полости вместе с паром выметнулись кишки.
Бабай мягким бесформенным комом шлепнулся в камни и затих – он даже не колыхнулся, не дернул ни ногой, ни рукой, в нем все сразу отказало. Все было пересечено назарьинской очередью.
Следом пострадал «начальник», наряженный в новый халат, он не отлетел назад, как бабай, наткнувшись на очередь, широко раскинул руки в стороны и, будто птица, проскользил чуть по воздуху, потом задержался на несколько мгновений в таком птичьем положении, будто уловил своим телом несущий поток и лег на плоский, хорошо видимый светлый камень, мигом сделавшийся дегтярно-черным, будто его действительно облили дегтем – выдернули из душка пробку и вся жидкость выплеснулась наружу. И сам «началнык» стал весь черный, только безжизненно раскинутые руки с вывернутыми пальцами были белыми, словно бы сотворенными из дорогого камня. Пальцы шевелились, задевали друг за друга – они жили своей жизнью, никак не связанной с жизнью поверженного тела, – и уже тем более никак не связанной с его смертью. Так, во всяком случае, казалось Назарьину.
Он рассчитал все точно – третьим лег паренек с ввалившимися щеками, вооруженный «буром», – очередь буквально сдула его с земли, будто невесомое перо, и унесла за камни, на земле лишь остался тяжелый нелепый «бур» со свежеокрашенным светлым прикладом.
«Бур» – оружие надежное, такое же надежное, как наша знаменитая винтовка-трехлинейка.
Здоровенный, с крестьянским лицом пулеметчик успел развернуться в сторону Назарьина и дать короткую очередь. Назарьин пожалел, что сшибал его из этой четверки последним, его надо было сбивать с ног первым, потому что именно он, и никто другой, мог наделать беды, – хорошо, что очередь этого «рабоче-крестьянского сына» лишь впустую вспорола воздух над головой, битюг с крупными надежными руками не успел прицелиться, – Назарьин рубанул ему струей по голове, отделив ее от тела.
Голова оторвалась от туловища, брызгая кровью, полетела в сторону, черепушка, срезанная очередью, отделилась от нее на ходу – голова располовинилась и обдала одного из душманов розовым дымящимся мозгом, душман в страхе закричал: ему показалось, что убит он, а не его напарник.
А парень с пулеметом продолжал шагать без головы, ноги его размеренно двигались по земле, ствол пулемета, крепко зажатого руками, был направлен на Назарьина, хотя уже не окрашивался страшноватым красным пламенем, – душман шел, а головы на его плечах не было, вместо головы из воротника выглядывал неровный красный обрубок. Безголовый душман продолжал идти на Назарьина, все, кого подсекла очередь, уже распластались на камнях, лежали, а этот все шел и шел, словно бы ведомый нечистой силой.
Дальше Назарьин уже не видел, кого конкретно поражали его пули – отметил лишь первых четырех, выбранных им из остальных: то, как легли на землю, как умерли эти четверо, он запомнит надолго, – в деталях, в красках (не дай бог об этом кому-нибудь рассказывать), – остальные были для него безликой шевелящейся опасной массой, которую нельзя было допустить до невидимой черты, что он сам мысленно начертил от ровного, будто отбитого по линейке среза скалы до растворяющегося в дрожащем неровном свете Пянджа.
Если он не допустит врагов до этой черты – уцелеет в нынешнем бою, если же душманы перешагнут через нее – он, Мишка Назарьин, погибнет.
Патроны ему подавал – так определяется роль напарника в пулеметном расчете, – прапорщик Грицук. Этого человека Назарьин недолюбливал – Грицук, как истинный хохол, был прижимист, хитер, про себя, посмеиваясь, говорил, что «там, где прошел хохол, еврею уже делать нечего», – и доказывал этот постулат на деле.
Бобровский как-то не выдержал и сказал ему: «Если тебе, Грицук, на плечи голову от еврея переставить – цены такому кадру не будет!» Грицук хотел было обидеться, но подумал-подумал и не обиделся. Засмеялся довольно.
– Ну что, Грицук? – Назарьин повернул к нему потное, со сжатыми в щелки глазами лицо. – Жив, курилка?
Он перестал стрелять, и образовавшаяся минутная тишина была полой, страшной, она оглушила, в ней ничего не было слышно, она была хуже долгой стрельбы, поэтому Назарьин вопрос свой прокричал. Иначе бы он сам себя не услышал.
Часть душманов, попадавших на землю, отползли назад, некоторые не шевелились – их достали очереди Назарьина. С небес продолжал литься лунный свет, сделавшийся ярким. Застава продолжала гореть.
– Жив, жив, – пробурчал Грицук, голос его донесся из далекого далека, – куда ж я денусь?
– Да мало ли куда? – пробормотал Назарьин. Хорошо, что звон, поселившийся в ушах после стрельбы, начал отступать, пробки, заткнувшие уши, ослабли. В западных армиях во время стрельбы, говорят, на головы обязательно надевают танковые шлемы.
– Смешной вы человек, товарищ лейтенант, – сказал Грицук.
– Вот именно! – непонятно было, согласился с ним Назарьин или возразил. Увидел, что один из душманов привстал, оглянулся воровато назад, словно хотел улизнуть с поля боя, но вместо этого поднял с земли гранатомет и приладил его к плечу. – Ах ты, с-сука! – воскликнул Назарьин и, опережая душмана, дал короткую очередь.
И словно бы сбрил с земли – был человек и не стало его, как некоего героя из фильма Диснея.
– Хорошо, что луна начала светить, как днем, все видно, – сказал Грицук, – что будет, когда ее не станет?
– В новых условиях, Грицук, будем драться по-новому. Нам без луны будет хуже – это верно, но и им, – он шевельнул стволом пулемета, – тоже хуже будет. Мы эту игру будем играть на равных.
Грицук промолчал, ничего не сказал лейтенанту. Дым, тянувшийся с заставы, погустел, сделался едким, выдавил из глаз слезы.
Следом за Назарьиным огонь открыла другая засада – сержанта Дурова, находившаяся в противоположной стороне: душманы появились и там, шли плотным валом, ничего не боясь, словно бы хлебнули перед атакой горькой – хотя им это запрещал Коран, – или накурились «травки».
Дуров подпустил их поближе – практика у него на этот счет, как и у Назарьина, была хорошая, – и первой же очередью, длинной, во всю ленту, положил добрых полтора десятка человек. Напарником у Дурова был повар Юра Карабанов, он проворно извлек из патронного ящика конец новой металлической ленты, приставил ее к обрывку, торчащему из казенной части пулемета, защелкнул патроном, будто шпилькой.