Тихая застава
Шрифт:
– Хороший шулюм сегодня у нас, Серега, получился! – восторженно воскликнул он.
Недалеко в камни шлепнулась граната, выпущенная из подствольника, завертелась заведенно и затихла.
– Гля, не взорвалась! – удивленно воскликнул Карабанов. – А я приготовился уже на небо взлететь. Рыбкой.
– Рано еще, – Дуров, сжав зубы, снова дал длинную очередь, повалил поднявшуюся цепь душманов, – полежите, полежите, мужики, в камнях, погрейтесь! Чахоточка никому из вас не помешает, – он нащупал стволом место, откуда по ним ударили гранатой, послал туда очередь, раскрошил несколько камней – во все стороны полетели куски, – следом дал еще одну очередь, на этот раз короткую. Гранатометчик был для засады опаснее всего, его, как и командира, надо было сшибать в первую очередь.
– Хорошо, что у них подствольников мало, не то каждый бы палил, засыпали бы они нас и похоронили быстро. – Карабанов подтянул к себе новый ящик с патронной лентой, выругался, покосившись на пулемет: – Вот, собака, патроны лихо жрет… Как корова силос – не напасешься!
– Скоро перейдем на режим строгой экономии, – пообещал Дуров.
– Как тот кот… Из мультфильма про Простоквашино, – одобрительно отозвался Карабанов. – «А я эконо-мить буду!» Серега, гранатометчик поднимается снова.
– Вижу, – отозвался Дуров, короткой очередью срубил душмана, гранатомет, похожий на диковинный музыкальный инструмент, вылетел у него из руки, взметнулся в воздух. Дуров тут же приподнял ствол пулемета, ударил по нему очередью.
Одна или две пули угодили в гранатомет, вышибли сноп искр, превратив грозное оружие в обычную железку.
– Попал! – обрадованно воскликнул Карабанов. – Надо же – попал! Ладно бы днем, а то ночью! Но-очью! Ну, Серега, ну, Серега! – Карабанов ткнул Дурова кулаком в бок. – Лунный свет – не в счет. Чего не стреляешь?
Дуров, приподняв голову над камнями, напряженно вглядывался в лежащую душманскую цепь, лицо его, освещенное луной, было бледным, даже синюшным, как у покойника, потом он вытащил из ниши ночной бинокль, приложил к глазам, выругался:
– Вот дерьмо в галошах!
– Чего там? – встревожился Карабанов.
– Сзади еще душки лезут, через Пяндж уже переправились. Будет нам, Юр, жарко.
– Выдюжим, – бодро отозвался Карабанов, – из душков капусты нарубим, котлет нажарим!
– Если бы это было так легко, – хмуро проговорил Дуров, глядя, как колдовской лунный свет преображает землю, приподнимает тяжеленные камни в воздух, переставляет их с места на место, подсовывает под грузные глыбы воздушно невесомые, схожие с дорогой материей под названием шифон прослоечки тумана, меняет облик этого скального пятака, делает его незнакомым, хотя он уже набил оскомину, – здесь Дуров знает каждый камень, каждый голыш, каждую ломину, знает, куда можно нырнуть, уходя от пули, и откуда вынырнуть, чтобы выстрелить самому. А луна, большая обманщица, сейчас дурила его. Дуров не выдержал, пробормотал: – Свят, свят, свят! – сплюнул через плечо, снова приложился к пулемету.
Душманы пока молчали, не поднимались в атаку, и он молчал. Можно было, конечно, для острастки постоянно тревожить их короткими очередями, но патронов было мало, и осознание этого мучило Дурова; счет на штуки пока, правда, не идет, но через час, через полтора этот счет придется вести.
– Луна, зар-раза, как начала шпарить, – восхищенно пробормотал Карабанов, потом выругался матом, – всё видно, как на ладони, а афганский берег – хоть бы хны, там темно, словно в заднице у негра. Нич-чего не разглядеть!
Афганский берег действительно был непроглядно черным, зловещим, в черноте иногда коротко вспыхивали таинственные светлячки, тут же гасли, словно бы чьи-то души обозначали себя неземным светом и исчезли, пропадали в темноте, либо, затаившись, начинали вглядываться в распластанных на земле людей, стараясь понять, что происходит на противоположном берегу реки.
Карабанов перевернулся на спину, чуть приподнялся, задержал в себе дыхание, пытаясь по далекому стрекоту определить, где идет бой, зло ударил кулаком по камню:
– Похоже, обложили нас, брат Серега, со всех сторон. Из кишлака душки тоже наступают. Вот жизнь!
– Это не жизнь, старик, это смерть, – спокойно проговорил Дуров.
Карабанову от его спокойного тона ознобно сделалось, он нырнул вниз, под прикрытие камней, закашлялся – из валунов, из плиты, на которой они лежали, из каждого кремешка сочился холод, старался всосаться в человеческое тело, смешаться с его теплом, раствориться.
– И застава горит, – откашлявшись, сказал Карабанов, – зарево такое, что, пожалуй, посильнее всякого лунного света будет.
– Не только зарево – дымом пахнет, самым хреновым, самым плохим дымом, – Дуров продолжал напряженно вглядываться в распластанную душманскую цепь, покусывал зубами нижнюю губу. – Что-то мне все это не нравится.
– Что именно не нравится?
– То, что душманы не суетятся, не лезут в атаку.
– Жить хочется, вот и не лезут.
– Нет, не то, не то…
– Тогда что же?
– Похоже, подкрепления ждут. Еще ожидают, когда на нас кто-нибудь свалится с гор, забросает гранатами.
– Ну, это мы им не позволим, – голос у Карабанова дрогнул, сделался нерешительным: одно дело сказать, другое – «не позволить».
С собой у них имелась винтовка с оптическим прицелом – штука крайне нужная, если кого-то необходимо снять с далеких скал. Дуров, который начал охотиться еще ребенком, снайперскую винтовку почитал не менее пулемета – ею можно было много «накрошить капусты».
– Юра, – сказал он Карабанову, – бери винтовку, переключи прицел на ночное видение и пошарь по скалам – вдруг там гости незваные прячутся?
– Да их можно и без ночного прицела разглядеть, при такой луне все видно, как днем.
– Выполняй приказание! – скомандовал Дуров.
Ноги у Панкова отошли – не совсем еще, правда, но отошли; стометровку ему, конечно, за десять и три десятых секунды, как в училище, не пробежать, но все равно это были уже свои ноги – слушающиеся, легко сгибающиеся и разгибающиеся, хотя из мышц еще не исчезло некоторое одеревенение, но оно исчезнет обязательно, в этом Панков был уверен.