Тимошкина марсельеза
Шрифт:
— Самовар кипит! — закричала со двора Фрося.
«Может, чай не пустой?» — подумал Тимошка и сказал громче:
— Хозяева зовут. Я пойду.
Дед не отвечал.
Утерев лицо горсткой снега, потом рубахой, Тимошка побежал в дом.
Хозяева уже сидели за столом. На подносе фырчал самовар, а на тарелке лежали лепёшки. У Тимофея захватило дух.
— С пирогами нынче, — сказала Пелагея Егоровна. — Садись.
— А что ж один? — спросил Василий Васильевич.
— Дед ещё спит, —
Тимоша разломил лепёшку. Внутри она была сырая, похожая на горячий, крутой кисель.
— Ешь, чего глядишь! — И Фрося похвастала: — Из чего лепёшка-то, не угадаешь, а я знаю…
— Цыц! — пригрозил Фроське отец. — В кого ты у нас такая мельница?
Фроська, надув губы, замолчала.
— Из картошки мороженой да из солоду — чего тут гадать? — сказала Пелагея Егоровна. — Ешь!
Лепёшка! Таких бы лепёшек сто! Тимошка ел и наслаждался.
— Налей-ка, мать, погорячее. — Василий Васильевич протянул Пелагее Егоровне стакан и спросил у Тимоши: — Может, захворал дед?
— Нет, — ответил Тимошка. — Он даже не кашляет сегодня. Всю ночь не кашлял.
— Не кашляет? — переспросил Василий Васильевич и поднялся из-за стола.
Широко распахнута дверь сарая. Во дворе чужой народ, В сарай заглядывают все, кто хочет.
— Помер шарманщик, царство ему небесное! — говорит соседка и крестится.
Василий Васильевич привёл плотника, и тот начал сколачивать деду гроб.
Плотник шаркал рубанком. На белый, только что выпавший снег падали крутые стружки. Тимошка молча глядел на его работу.
— Поди шапку надень, — сказал плотник.
Но Тимошка продолжал стоять с непокрытой головой.
— Захвораешь, — сердито повторял плотник, забивая гвозди в отсыревшие доски.
«С добрым утром! С добрым утром!» — кричал в сарае голодный Ахилл.
Тимошка всё стоял и смотрел, как плотник прилаживает доску к доске, и не мог ещё понять, что уже никогда не пойдёт с дедом по дворам петь и плясать.
Собрав свой инструмент в мешок, плотник спросил:
— Ну, кто там со мною расплатится?
Из дому вышла Пелагея Егоровна. Проводив плотника, она кликнула соседку, и они пошли с нею обмывать деда.
«Каприз судьбы»
На другой день после дедовых похорон Тимошка вернулся поздно. Все уже спали.
— Где ты был? — спросила его Пелагея Егоровна.
— Работал. Ахилла-то надо кормить, — ответил Тимошка.
Ночевал Тимофей в доме. Пелагея
— Пускай сидит не шебаршится.
Тимошка долго ворочался — не мог уснуть.
— Чего ты? — спросила, нагнувшись над ним, Пелагея Егоровна и сунула ему холодную картошку.
Тимошка не открывал глаз.
— Никак, плачешь?
— На кой мне плакать? — Тимошка натянул на голову одеяло.
— А ты поплачь, поплачь. — И Пелагея Егоровна погладила Тимошку по голове.
Глотая слёзы, Тимошка повернулся к стене. Он слышал, как Пелагея Егоровна, погасив коптилку, вздыхая, ушла за перегородку и там шептала Василию Васильевичу:
— Как теперь, Вася, с мальчишкой-то быть?
— Где четверо, там и пятый, — отвечал Василий Васильевич. — Только гляди, чтобы не шлялся, а там что-нибудь придумаем.
— Плачет. Не спит, — продолжала шептать Пелагея Егоровна.
— Поплачет — уснёт, — отвечал сквозь сон Василий Васильевич.
Тимошка не мог уснуть. Он вспоминал, как дед, укладываясь спать, разговаривал с Ахиллом:
«Ещё один день прошёл, так пройдёт и вся жизнь».
«Прошёл, прошёл», — повторял попугай, качаясь в кольце.
Ахилла дед уважал, а шарманку, которую таскал на спине, не любил.
«Разве это музыка? — говорил он. — Разве это инструмент? Это «каприз судьбы». Только и всего».
Тимошка знал, что у деда была «музыка», которую он берёг. Он только иногда вынимал её из длинной коробки, сдувал с неё невидимую пыль и, снова уложив на бархатное ложе, завёртывал коробку в мягкий платок.
«Сыграл бы на дудке», — попросил Тимошка.
«Ша! — сказал дед и, будто боясь кого-то разбудить, добавил совсем тихо: — Флейта — не дудка. Это большая разница».
Порывшись в кармане, Семён Абрамович послал Тимошку в лавочку купить спичек. Спички ему были не нужны — ему хотелось остаться одному.
— Одно тряпьё, — сказала Пелагея Егоровна, разбирая в сарае дедову постель. — Куда его?
— Обожди! — И Тимошка, вспомнив, достал из-под жёсткой подушки дедову флейту.
— Гляди не трогай, — пригрозил он Фроське и отнёс флейту в дом, поставил потёртый футляр на подоконник.
Хозяева в сарае прибрались. Накрыли шарманку рогожей. Пусть себе стоит. Куда её?
Первые дни Тимошка в сарай не заходил. Но как-то, когда дома никого не было — Фроська с Пелагеей Егоровной ушли в баню, — он взял с подоконника футляр и пошёл в своё прежнее с дедом жильё. В сарай сквозь щели светило зимнее солнце. И Ахиллово кольцо, которое забыли снять со стропил, качалось под перекладиной на бечёвке, совсем как золотое.