Тимур на Кавказе
Шрифт:
Толпа на базарах гудела как улей. Казалось, здесь были представители всех племён Кавказа, Востока и Запада. Я долго бродил по базарам, прислушивался к речам, — не услышу ли родную аланскую речь. Я хорошо помнил город, где я был продан в рабство. Помнил гавань, с каналом в море. На одном базаре я был свидетелем крупной ссоры.
Несколько византийских купцов хотели перебить у генуэзских громадную партию шёлковых тюков, только что прибывших на мулах с перевала, но хозяин каравана, толстый купец из Трапезунда, стал на сторону генуэзцев, набавивших полпроцента. Это вызвало столь сильное неудовольствие у византийцев, что один из них ударил нашего купца по лицу, но тотчас же был сбит с ног соседом; базарная стража разняла
— Эй, холопы константинопольского труса, ваш хозяин гаремный сторож, а вы девки!.. Сбрейте бороду и усы и наденьте юбки!.. — крикнул пьяный великан генуэзец с головой, повязанной красным платком, вытаскивая из-за пояса нож… Заревела таверна, засверкали ножи, полетели в стороны скамьи и столы, началась поножовщина… Прибежавшей городской страже с трудом удалось разнять дравшихся; на полу лежало трое убитых и восемь раненых. «Бедняки!» — подумал я. Убитых похоронили на берегу под соснами.
Префект Аскалони старался изо всех сил угодить своему высокому начальнику. Шли цепью пиры, верховые прогулки, лота, катанье с музыкой в лодках. Наконец, он предложил ему посмотреть на рынке невольниц. После сытного завтрака, её главное место занимал соус из бараньих почек с пюре из тёртой фасоли с чесноком, обильного возлияния Вакху, большая компания отправилась смотреть… не зверей, тигров, львов, медведей, а несчастных людей, лишённых свободы, родных, родины. Весело болтая, наша компания прошла несколько улиц раньше, чем попала на большую площадь. На ней стояли кое-где высокие пышные столетние красавицы липы. Под ними сидели люди: это были «хозяева». По окраинам площади были заросли бузины, крапивы; папоротник и мощные кусты вплотную подходили к большим длинным низким сараям из турлука. Они были обмазаны глиной и крыты толстым слоем папоротника. В крыше были отверстия, откуда выходил дым. Окон не было. Ворота были везде настежь. Мы вошли в ближайший сарай.
В помещении было мрачно, душно. Стояло зловоние. На земле под потолочной отдушиной жарко горел костёр, и несколько женщин что-то варили в котлах. В темноте чуялась большая толпа. Когда мои глаза привыкли к мраку, я увидел множество женщин, молодых и старых; они сидели и бродили между нарами. Нары шли в три ряда. Это были ужасные сооружения: четыре толстые кола с развилками; на них лежали две жерди, соединённые плетнём из орешника; сверху лежал тонкий слой папоротника. И все — ни изголовья, ни покрышки.
Я потрогал рукой твёрдость постели, нащупал остроту сучьев через папоротник и понял, почему мало женщин лежало на нарах. Я подошёл к одной из лежавших. Это была довольно тучная, средних лет татарка. Глаза её были закрыты. Грудь высоко поднималась и опускалась. Она была больна. Молодая сероглазая славянка клала ей на голову мокрую тряпку, которую мочила тут же в глиняном сосуде.
— Лихорадка! — сказал мне хозяин сарая, старый византиец с лукавыми глазами. Он боком прошёл мимо меня в узком проходе между нарами и исчез в темноте.
Через минуту он возвратился, держа за руку высокую черноволосую девушку. Аскалони приказал ему по очереди приводить на свет «жемчужин сарая», как хотел сострить Чезаре. Это была «кабертай» (кабардинка). Она была в грязной рубахе, шальварах и чёрном, изорванном, по-видимому, в борьбе «бешмете». Грек бросил её руку. Девушка стояла неподвижно, опустив глаза в землю. Плоская её грудь тяжело дышала. Я заметил: её мизинец на опущенной, как плеть, руке, вздрагивал.
— Кто она? — спросил Чезаре.
— Кабертай! Семнадцать лет! — прошепелявил грек: у него не было передних зубов. — Недорого.
— Ты плохой купец! Кто же товар в коробке показывает? — сказал, смеясь, Аскалони.
Византиец
Грек в бешенстве ударил её острым носком в бок так, что тело качнулось. Девушка стала раздеваться. Не дожидаясь её, он исчез опять в темноте. Задушевный крик, — и грек тащил за собой новую жертву. Девушка упиралась. Закрыв лицо одной рукой, другой она придерживала на груди чистое белое покрывало, отороченное золотистой шёлковой бахромой. Сильной хваткой грек сорвал покрывало. Девушка ахнула и повернулась к нам спиной.
Орус (русская), — промямлил работорговец.
— Красиво сложена, — заметил Чезаре. — Сколько просишь?
— Триста цехинов, — отвечал ромей. Он в то же время ловко обвязал покрывалом бедра девушки и сильным рывком за руку повернул её к нам лицом. Ей на лоб упала волна густых золотистых длинных волос. Купец отбросил их назад. Перед нами было милое девичье лицо. Маленький вздёрнутый носик, пухлые детские губки. Крупные слёзы дрожали на щеках, пылающих, как розовые веронские яблоки.
— Шестнадцать лет, — прошамкал купец.
— Следующую, — приказал Аскалони.
Грек слегка толкнул девушку в сторону: что-то сказал ей по-славянски. Она убежала.
Первой своей жертве, которая почти разделась, он тоже что-то буркнул, как собаке, и та поспешно стала напяливать на своё исхудавшее тело рубаху. Ромей низко нам кланялся и приглашал к выходу. Мы вышли.
Я радостно потянул в грудь свежий морской воздух. Грек подошёл к запертому сарайчику. Отпер его. Крикнул кого-то. На зов выбежала из большого сарая высокая худая старуха и поспешила к греку. Тот что-то ей сказал, и она исчезла в сарайчике. Прошло минуты две-три; слышим: старуха что-то крикнула. Ромей издали нам поклонился и знаками пригласил нас. Мы вошли. В сарае была ночь. Старый черт распахнул вторую половинку дверей ворот, и свет ударил в мраморный профиль. Это не был мёртвый мрамор: из-под тонких бархатных бровей, из-за длинных лучистых ресниц на нас смотрели два больших чёрных, как ночь, глаза, полных злобы. Тонкие ноздри прямого, как стрела, носа вздрагивали. Обе руки судорожно сжимали колени, закрытые, как и всё тело, уже знакомым нам белым покрывалом
— Зихийка! Темиргой [42] ! — торжественно сказал грек, и, как фокусник, сдёрнув покрывало, толчком в спину заставил вскочить обнажённую, как медицейская Венера, горянку.
Толпа одобрительно зацокала и замолчала, не спуская глаз с девушки. Старуха ловко набросила на несчастную покрывало и, полуобняв её, увела в темноту сарайчика, оттуда послышались рыдания и уговаривающий шёпот Мы вышли Старик вернулся тут же.
— Сколько? — спросил Чезаре.
— Семьсот цехинов, — со вздохом, будто продешевил, прошептал лысый дьявол, пытливо поглядывая в глаза генуэзца.
42
Черкесское племя темиргоевцев.
Чезаре велел девушку привести на судно и там получить от казначея по записке деньги.
— Хорошая служанка будет у моих сестёр, — сказал Чезаре, обращаясь к префекту.
Наш трапезондский грек хихикнул.
По просьбе малограмотного Чезаре я написал требуемую записку и отдал продавцу. Тот отозвал в сторону префекта и что-то ему зашептал. Мы все стояли в тени вековой липы, любимого дерева абазгов. Разговоры шли о зихийке. Вижу: префект одобрительно кивнул головой и подошёл к Чезаре. Оказалось, что грек предлагал купить уже знакомую нам старуху: он говорил, что старуха из того же племени, что и зихийка; что она имеет большое влияние на девушку; что бедная девушка может что-нибудь сделать над собой, не выдержит: она очень горда.