Тимур. Тамерлан
Шрифт:
— Боже мой! — прошептал он по-русски. — Неужели? Какой же я дурак!
Он попытался вспомнить, что происходило вчера после того, как он стал сильно пьянеть. Обрывки воспоминаний смутным и пыльным вихрем пронеслись мимо его мыслей. Чолпан-Мульк… Голова Пир-Мухаммеда, отрубленная Мираншахом… Канатоходец, сорвавшийся в клетку со львами и разорванный на куски… Падающие пьяные гости дастархана… На Китай! На Китай!.. Попугаи… Статуи греческих богов и героев… Сулейманбек…
Мучительно напрягаясь, мирза Искендер пытался вспомнить, не говорил ли он вчера лишнего мирзе Сулейманбеку, сидевшему подле него за дастарханом. Страшное чувство, что говорил, всё чернее захватывало его. Он выпил ещё одну пиалу бузы, но сердечная тяжесть лишь усилилась. Подойдя к своему письменному
Ага! Там, где он уже что-то написал волшебными чернилами, должны быть проставлены точки. Проставлены чернилами простыми. Ими он помечал, откуда начинать в следующий раз.
— Господи! Совсем уж я!.. — с облегчением вздохнул мирза, вспомнив, что исписанные страницы он к тому же помечал в углу, проколов бумагу иголкой. Теперь можно было отделить исписанные от неисписанных. А вот пометил ли он вчера, когда писал пьяный?
— Нет, надо изо всех сил стараться избегать этих дастарханов с обильным винопитием, — пробормотал он себе самому внушение на будущее.
Заглянув в комнату жены, мирза Искендер полюбовался, как сладко спят Истадой и Малик. Он отправился на свежий воздух, постоял под звёздами, обдуваемый ласковым ветерком. Вроде бы стало легче, вроде бы… Предчувствие чего-то ужасного всё надвигалось.
Выходя из дворца и возвращаясь в него, Искендер не мог миновать тот зал, в котором проходил вчерашний дастархан. Там теперь было уныло. С двух боков гигантскую скатерть уже сложили, но в одном углу ещё сидели вокруг темника Борондоя несколько самых заядлых и крепких гуляк. Там и сям виднелись тела тех, кого не стали относить. Клетка посреди зала была пуста, льва и его гарем увели оттуда. Мирза Искендер содрогнулся от воспоминания о несчастном канатоходце.
— Эй, урус! Иди выпей с нами! — крикнул один юзбаши, сидящий рядом с Борондоем, но тотчас получил от Борондоя подзатыльник — так обращаться с любимым царским писарем нельзя!
Мирза, однако, улыбнулся и отвесил вежливый поклон компании. Но не подсел, а направился наверх, в свои комнаты.
Страшное похмелье и страшное предчувствие мучили его. Войдя к себе, он плюхнулся навзничь на расстеленные стопкой ковры, отогнул угол одного из них и стал рассматривать узор. В чужом пиру похмелье — вспомнилась грустная русская пословица. Красивый ковёр, в узоре — цветы лотоса, колонны, вазы; должно быть, кешанский. В Персии такие ковры не кладут на пол и не стелют на лежбище, а вешают на стену в качестве украшения. Смешанный запах шерсти, хлопка и шёлка, из которых был выткан ковёр, щекотал приятно ноздри, и мирза Искендер уснул, впал в похмельное забытье.
Проснулся он — будто что-то толкнуло в грудь. Распрямился, сел, осмотрелся по сторонам. Уже было утро. В соседней комнате веселилась, смеялась, разговаривая с сыночком, Истадой; Малик повизгивал, выкрикивая что-то на своём, младенческом языке, на котором не пишутся ни книги, ни указы, ни донесения…
Искендер отчётливо вспомнил, как вчера, за дастарханом, он хвастался мирзе Сулейманбеку, азербайджанцу, что напишет о Тамерлане такое, чего никто не осмеливается написать. «И напишу, и уже пишу!» — воскресли в памяти пьяные залихватские слова. А почему же он так расхвастался? Да ведь мирза Сулейманбек сам его вызвал на откровенность. Он завёл речь о том, что мы не знаем правды ни о ком из великих древних государей и полководцев, ни об Искендере Зулькарнайне, ни о Кайсаре, ни о Чингисе, потому что их секретари-писатели скрывали правду в писаниях своих, и, следовательно, мы знаем не настоящих Искендера, Кайсара и Чингиса, а вымышленных, придуманных писаками в угоду своим государям.
Да, Сулейманбек долго говорил на эту тему, будто нарочно вызывая Искендера на откровенность. Но это вовсе не значит, что следовало с ним откровенничать!
Мирзе Искендеру сделалось худо, захотелось уверить себя, что ничего такого вчера не было, что всему виной тяжкое похмелье. Так уже бывало не раз, когда после пьяного дастархана мирзе Искендеру наутро мерещилось, будто он вчера обидел кого-то, оскорбил ненароком или в пьяном кураже. И он тогда просто шёл к этим людям и спрашивал у них, не обидел ли, не оскорбил ли. Они хлопали его по плечу, улыбались и уверяли, что ничего такого не было, всё, напротив, было очень и очень хорошо.
Теперь же не пойдёшь к Сулейманбеку и не спросишь его: «Не говорил ли я вчера про потайную книгу, которую я сочиняю о Тамерлане? А про волшебные чернила, привезённые мне Мухаммедом Аль-Кааги с острова франков, не растрепался ли? А про то, как я всем сердцем ненавижу хазрета, не сболтнул ли часом?»
Искендер умылся, переоделся, посидел немного с женой и сынишкой. Слишком они были весёлые для слишком тревожных дум Искендера. Затем он отправился к хазрету. Время субха уже миновало, но поскольку Тамерлан вступил в ту фазу своей жизни, когда для него почти не существует намазов, то и большинство подданных его на время как бы почти перестали быть мусульманами. Внизу, в зале вчерашнего дастархана, уже всё полностью было прибрано, свежевымытый пол, испещрённый черно-белой, причудливой мозаикой, радовал глаз, но эта красота не избавляла мирзу от тягостных предчувствий. Выходя из дворца, по царящей в нем суете Искендер догадался, что Тамерлан снова решил переезжать. Недолго же он пробыл в Баги-Нау, всего сутки. Видать, что-то не понравилось здесь.
Самого обладателя счастливой звезды Искендер нашёл в огромном шатре, целиком сшитом из разноцветных беличьих шкурок. Здесь великий эмир провёл ночь, здесь опохмелился, умылся, переоделся и готовился к переезду. Увидев Искендера, он едва заметно усмехнулся:
— А, правая рука! Салям алейкум. Ты мне был нужен… Не помню зачем.
Искендеру стало немного легче на душе — Сулейманбек ещё не успел наябедничать. Не успел сейчас, успеет потом. Небось ещё отсыпается после вчерашнего.
— Кажется, я хотел что-то дописать в нашу «Тамерлан-намэ», — продолжал Тамерлан. — Ну ничего, напишем в Баги-Дилгуше. Мы перебираемся в Баги-Дилгуш. Там мне как-то было в последний раз на редкость утешительно. А здесь у меня такое чувство, будто кто-то что-то замышляет. Да, кстати, ты уж не серчай на меня, но я отправил людей в твой самаркандский дом с обыском и только что пошли обыскивать твои вещи здесь, в той комнате, где ты провёл эту ночь в здешнем дворце.
— С обыском?.. Обыскивать вещи?.. — Сама смерть коснулась Искендера жёстким своим крылом, когда он услышал слова Тамерлана, произнесённые как бы невзначай. Ноги стали ватными, ладони жидкими, как кумыс, во рту вспыхнула чума.
— Ну да, — произнёс Тамерлан. — Ты ведь пишешь против меня какую-то там книгу, не так ли?
— Я?.. Книгу?.. Не понимаю, хазрет!..
— Ну, какую-то там правду обо мне, какой я страшный злодей, как я строил башни из человеческих голов. Я ведь люблю необычную архитектуру. Но писать об этом лучше не надо, ибо описание преступления есть повторение этого самого преступления. Недаром я удалил от себя Гайасаддина после того, как он описал казнь тех ста тысяч индусов, которым я приказал отрубить головы. Не пиши о страшном, Искендер, пиши только о том, что благородно и красиво.
Мирза готов был лишиться чувств. Если бы не похмелье, ему было бы несколько легче.
— Ты так побледнел, мой золотой калям, — ласково улыбнулся Тамерлан своему секретарю. — Не обращай внимания на мою болтовню. Проклятый азербайджанец испортил мне с утра настроение.
— Уж не Сулейманбек ли? — как можно ровнее выдавил из себя мирза Искендер. Какая-то глупая ниточка надежды всё-таки ещё звенела в его оглушённой голове.
— Он самый, — ответил Тамерлан. — Напросился ко мне, когда я ещё только умывался, вошёл и начал заушничать на тебя. Якобы ты вчера рассказывал ему о какой-то книге, которую пишешь обо мне. Я посмеялся и, чтобы его утешить, отправил людей с обыском. Если они ничего не найдут, а ведь они не найдут, придётся отрезать азербайджанцу язык, чтоб не сплетничал.