Тимур. Тамерлан
Шрифт:
Но и сейчас Тамерлан не подал знака, что можно приступать к еде. Его орлы, беркуты, соколы обязаны были выдержать столько чаш, сколько он от них потребует. Четвёртый тост Тамерлан поднял за тех, кто сидел по правую руку от него. Пятый — за тех, кто по левую.
Трое заушников, из тех, кто нарочно был приставлен, чтобы следить за гостями, по очереди подходили с докладом:
— Послы короля Энрике отказываются пить — один говорит, что у него больная печень, другой изображает из себя пьяного.
— Послы из Йемена вспомнили о запретах шариата.
— Старый сеид Сулейман Балхи рухнул навзничь и притворяется, будто сдох.
Каждому
— Врут франки! Они известнейшие в мире пьяницы! Поить их силой!
— Пусть послы из Йемена не забывают о шариате, сидя у себя дома.
— Сеид Сулейман Балхи? А может, он и впрямь откинул копыта!
И в послов начали вливать вино силой, а старый сеид и впрямь при тщательной проверке оказался мёртвым.
— А теперь мы поднимем чашу за того, кто сидит и по правую руку от меня, и по левую руку от меня! — возгласил Тамерлан шестую здравицу. — За великого дастарханщика всех прошедших, нынешних и будущих времён. За того, кто сидит на всех дастарханах одновременно, осушает все чаши до дна и ни капли не прольёт на нас. За Аллаха, всемилостивого и всемогущего! Аллах акбар!
— Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар! — закричали все, радуясь, что повелитель и об Аллахе вспомнил. И снова напыжились, вливая в себя полную чашу, вливая туда, куда уже не лезло, втискивая в утробу вино, вино, вино.
Тамерлан крякнул, от души радуясь тому, что он ещё такой молодец-багатур, такой крепкий пивец-питух, такая всепоглощающая яма, дыра, бочка, скважина, пустыня! Рука его, ставя кубок на дастархан, шатнулась. Блаженное пьяное состояние разлилось по всем странам империи его организма, по всем рекам, несущим его старческую, но ещё такую жгучую кровь.
— Ну а теперь можно и закусить! — громко рыгнул Тамерлан.
Глава 21
Вино, вино, вино
— Ну, наконец-то! — услышал дон Альфонсо Паэса де Санта-Мария голос своего соотечественника, дона Гонсалеса де Клавихо, но смысл радости, выказываемой достопочтенным толедским писателем, не дошёл до разрушенного сознания магистра богословия. Да, он видел, как слуги принялись ставить на дастархан огромные блюда с пловом, жареными лошадиными окороками, сваренными в сметане бараньими кишками, солёным мясным балыком, ароматными мантами, жирной шурпою, волокнистым лагманом, печёнными в сухарях бараньими яйцами, пирогами, расстёгнутыми по-русски, напичканными всякой всячиной… Но какой смысл был радоваться всему этому, если у дона Альфонсо зрело твёрдое убеждение, что он сейчас повалится и непременно ухнет лицом в одно из этих замечательных произведений самаркандского кулинарного искусства.
Он хотел поделиться своей тревогой с доном Гонсалесом, но, как во сне, язык у дона Альфонсо не шевелился, в горле пекло, руки и ноги вязала пьяная судорога. Два кубка красного вина он с грехом пополам осилил сам, четыре других слуги Тамерлана принудительно частью влили в именитого посланника, а большею частью расплескали по его чудесному шёлковому халату, присланному три дня назад великим сеньором среди одежды, предназначенной для толстеющих послов короля Энрике.
Окончательно доразвалили сознание дона Альфонсо какие-то дикие люди, которые вдруг начали скакать по воздуху, ходить по верёвкам, жонглировать пылающими факелами, дразнить львов… Под разъярённый львиный рык дон Альфонсо и ничкнул всей верхней половиной своего туловища на обильно уставленный дастархан, опрокинув на себя миску с ореховым соусом и блюдо плова по-бухарски.
Пятидесятишестилетняя Султанджан-хатун, самая старшая, не по чину в гареме, а по возрасту, жена Тамерлана, чересчур увлеклась сладким чагатайским вином, которое подавали на дастархане женщинам, и когда канатоходцы взялись ловко натягивать через весь зал верёвку, Султанджан-хатун взбрело в голову, что происходит переворот и сейчас всех повяжут в один узел и начнут обезглавливать.
Она была ещё девятилетней девочкой, когда дедушка Казган отдал её в жёны к эмиру Тамерлану, тогда ещё Тимуру. В те времена то и дело происходили какие-нибудь перевороты, кого-нибудь вязали верёвками, бросали в зиндан, казнили. Другие жёны обладателя счастливой судьбы или знали гораздо меньше подобных страхов, или вовсе не знали их.
И потому всем стало так безумно смешно, когда Султанджан-хатун завопила во весь голос:
— Господин наш, спасайся!
Первой прыснула со смеху кичик-ханым Тукель, следом за ней громко расхохоталась Туман-ага, засмеялись невестки, сдержанно улыбнулась биби-ханым Сарай-Мульк. Их смех показался стареющей Султанджан-хатун оскорбительным, тем более что она уже поняла — это не заговор, не переворот, а всего лишь канатоходцы. Больше всего обиден был смех сорокачетырёхлетней Туман-аги, которую она всегда защищала от козней и притеснений со стороны главной и второй жён.
Султанджан-хатун вспомнила про Айгюль Гюзель, как та, ревнуя мужа к девятилетней соплячке, драла её за косы. Ей бывало так больно, так обидно, что она молила смерть:
«Приди и забери противную Айгюль Гюзель». И смерть даже одного года не заставила себя упрашивать — пришла за первой и самой любимой женой Тамерлана. Став взрослой, Султанджан-хатун покаялась мужу, и тот придумал ей наказание — первую же дочку, рождённую Султанджан-хатун, он назвал именем Айгюль Гюзель.
От этого воспоминания внучке Казгана сделалось ещё жальче себя, и она вдруг горестно расплакалась пьяными слезами, размазывая их по скуластому лицу. Её взяли под руки и повели вон из зала, и вскоре она уже мирно спала в эндеруне дворца Баги-Нау.
Мало кто заметил её слёзы, поскольку началось великое веселье. Канатоходцы натянули верёвку через весь зал, над всем дастарханом, над гостями, над клеткой, в которой беспокойный лев сновал туда-сюда, а две или три львицы время от времени вскакивали и принимались ходить вместе с ним. Покуда канатоходцы готовились к своим играм, внуки Тамерлана затеяли шалость, мгновенно поддержанную всеми гостями, поскольку она пришлась по душе и великому владыке, — куски мяса, крупные и не очень, полетели со всех сторон в середину дастархана. Многие из них не долетали до клетки, поскольку были запущены пьяной рукой, но большинство кусков попадало за прутья, и лев, поначалу опешив, быстро смекнул: «Эта человеческая дурь для меня полезна». Он разрешил своей биби-ханым притронуться к куску лошадиного окорока, затем получила разрешение начать трапезу львиная кичик-ханым, и лишь когда все жёны, заняв своё место в клетке, стали лакомиться кусками человеческой пищи, лев разрешил самому себе оскоромиться и вкусить печёной бараньей ляжки.