Тимур. Тамерлан
Шрифт:
— Кабул-Шах? — удивлённо переспросил Тимур.
— Да, господин, именно он.
— Не тот ли это Кабул-Шах, что рождён был царевичем, чингисидом, но по своей воле стал дервишем, а потом поэтом?
— И снова ты прав, господин, — низко кланяясь, подтвердил касса-хан.
— Царевич — поэт? — вмешался в разговор Хуссейн. — Этого не может быть!
Певец развёл руками, как бы показывая, что он не отвечает за поступки столь высокородных особ и ни в коем случае не берёт на себя смелость их обсуждать.
— Но всё равно, — всё больше распаляясь, сказал Хуссейн, —
Раскрасневшееся лицо обернулось к Тимуру, тот слегка улыбнулся и кивнул. У него уже состоялись два разговора с Хуссейном о необходимости его, Тимура, женитьбы на сестре эмира. Верный своему правилу не совершать необдуманных поступков, бывший владетель Кеша с ответом не спешил, находя каждый раз уважительные поводы для своей медлительности. Но более увиливать от прямого ответа было нельзя, это могло поставить под сомнение его дружбу с хозяином Балха. А этого он никак не мог допустить.
Итак, Тимур кивнул в ответ на возбуждённый вопрос своего брата и сказал:
— Поэт всегда немного пророк, тем более поэт-дервиш. Счастливая сила вложила эту песнь в уста этого человека. Так подчинимся пророчеству.
После этих слов Хуссейн совершенно уже не скрывал своей радости, в порыве немыслимой щедрости он сорвал с пальца дорогое кольцо со смарагдом и протянул её кассахану:
— Возьми! Плохим вестникам принято рубить голову, ты же — вестник добрый, было бы нечестно тебя не отблагодарить.
Певец, преувеличенно кланяясь и бормоча непрерывные восхваления щедрости эмира, попятился к выходу.
Решено было немедленно отпраздновать столь счастливое событие. Откуда-то появился бурдюк вина. Хуссейн считал себя правоверным мусульманином, но в части винопития делал для себя и своих окружающих послабление. Тимур в годы своей молодости не употреблял горячительных напитков вообще и только в конце жизни позволил виноградному зелью завоевать некоторую власть над своей душой.
В этот раз он, отступая от своих правил, выпил несколько чаш. Так что когда он явился в свой шатёр, в голове у него изрядно шумело.
Замотанные в одеяла дети спали в углу за полотняным пологом, Айгюль Гюзель сидела подле них, стоявший рядом с ней глиняный светильник слегка потрескивал и чадил.
Тимур сел в ногах ложа, на котором спали его сыновья. Айгюль Гюзель почувствовала, что муж сейчас скажет ей что-то очень важное. Она сидела, положив руки на колени и опустив подбородок на грудь.
«Как будто ожидает приговора», — подумал Тимур и сказал:
— Завтра ты с сыновьями уедешь в Самарканд. К моей сестре.
Сказав это, он подумал, что пророчество Кабул-Шаха его женитьбой на сестре Хуссейна будет выполнено не полностью. Он-то женится на молоденькой красотке Улджай Туркан-ага, но вот захочет ли Хуссейн взять в жёны его не первой молодости сестрицу Кутлуг Туркан-ага? Мысль эта заставила его расхохотаться.
— Ты очень рад, что берёшь в жёны сестру Хуссейна? — тихо спросила Айгюль Гюзель. В ответ Тимур только потрепал её по плечу, ему лень было разговаривать на эту тему, да и не чувствовал он никакой нужды
Глава 7
УГРОЗА С СЕВЕРА
Одному мир подлунный вручён словно
в дар, а другой за ударом получит удар...
Не жалей, если меньше других веселился,
будь доволен, что меньше других пострадал.
— Почему ты всё время оглядываешься, Захир?
Захир осторожно оглянулся, остановившись у шатра брадобрея и делая вид, что поражён блеском его мастерства. Ибрагим навис над ним, дыша в затылок.
— Объясни же, что происходит, я, клянусь знаменосцем пророка, перестал тебя понимать.
— А я клянусь не только знаменосцем, но и его знаменем и говорю при этом — за нами следят.
— Следят?
— С того самого момента, как мы вышли из ворот караван-сарая [28] . Одного я разглядел очень хорошо.
Брадобрей, собирая остатки пены с великолепно выбритой головы своего клиента, сделал двум шепчущимся молодым джигитам приглашающий жест. Но сделал он его бритвой, так что когда Захир и Ибрагим отошли от его шатра, могло показаться, что они испугались.
28
Караван-сарай — гостиница (постоялый двор) для проезжих торговых людей на дорогах и в городах Востока, Средней Азии, Закавказья.
Хивинский базар закипал, как огромный котёл с похлёбкой.
Меланхолически покачиваясь, входили в его многочисленные ворота вереницы верблюдов, увешанные полосатыми тюками. Погонщики истошно кричали, размахивали длинными палками, предупреждая об опасности зазевавшихся пешеходов. Скрипели высоченными деревянными колёсами многочисленные арбы — это приехали с товаром жители окрестных посёлков. Топтались, сбившись в кучу, небольшие отары баранов, облаиваемые собаками. Облезлый ишак оглашал воздух дикими воплями, за что-то — видимо, за упрямство — избиваемый своим хозяином. Из многочисленных харчевен валил пар, их хозяева разожгли огонь под котлами ещё на рассвете. И повсюду можно было видеть стражников в одинаковых синих халатах с длинными копьями в руках. Они, зевая, бродили вдоль торговых рядов, лениво отвечая на приветствия знакомых торговцев.
На первый взгляд могло показаться, что затеряться в этой разноцветной и разношёрстной толпе не слишком тяжело, но Захир с Ибрагимом знали, что на самом деле сделать это, когда за тобой следят, если не невозможно, то чрезвычайно трудно. Главную опасность представляли собой не заспанные и жадные носители синих халатов. Владетель Хорезма Текель-багатур в целях борьбы с набирающим силу движением сербедаров наводнил города своими лазутчиками. А они, понятное дело, никаких отличительных знаков не носили. Один из них мог сейчас идти сзади в каких-нибудь двух шагах, присматриваясь к каждому движению тех, за кем ему поручено следить.