Тине
Шрифт:
Когда мадам Бэллинг вошла, Берг мерил шагами кабинет.
— Это вы? — торопливо спросил он и круто остановился.
Мадам Бэллинг села и тотчас начала оправдываться, что вот-де она вечно ему надоедает, а у него и своих забот хватает…
— Но дело в том, что Тине хочет от нас уехать, — проговорила она. — Как же нам быть-то без нее?
— Уехать? — спросил Берг, и этот поспешный вопрос прозвучал как-то по-особому тепло.
— Да, в аугустенборгский госпиталь.
Оба помолчали, мадам Бэллинг ждала ответа. Но Берг так же торопливо промолвил:
— Да,
Мадам Бэллинг недоуменно взглянула на него.
— Нужна помощь? — переспросила она. — Помощь? Это кому же? Кому нужна помощь? А наши больные? А Бэллинг разве здоровый?
И внезапно мадам Бэллинг заговорила громко, сердито, тоном убежденным и полным отчаяния, какого Берг никогда у нее не слышал.
— А кто будет помогать здесь, когда она уедет? Кто? Разве здесь не нужна помощь? В школе… да и в лесничестве… Кто будет? Разве господин лесничий сам не видит, что его родной дом приходит в упадок? Ни одного чистого угла, ни одной чистой стены, всюду грязь, пятна… а вещи, прелестные вещички фру все сломаны и исковерканы…
Мадам Бэллинг, разгорячась от собственной речи, указывала то на серые от грязи гардины, то на сбитые половики, то на запыленные столы, она сварливо наседала на побледневшего Берга, не давая ему вставить ни единого слова, — он лишь беспомощно прижимал к груди стиснутые кулаки, — и под конец расплакалась.
— Нет, такого никто не выдержит, никто не выдержит, — причитала она.
— Значит, она должна остаться, значит, должна, — сказал наконец Берг и смятенно, с мукой, не слыша собственного голоса, повторял одно и то же, лишь бы заставить мадам Бэллинг успокоиться, лишь бы остановить этот плач, этот раздирающий душу плач.
— Она должна остаться с отцом, это ясно. Он прошелся по кабинету взад и вперед.
— У нее нет никаких причин уезжать.
Казалось, при звуке собственных слов Берг и сам почувствовал неожиданный прилив спокойствия после многих часов безмолвного возбуждения.
— Вот и я то же говорю.
Мадам Бэллинг сразу успокоилась, начала промокать глаза и, словно прося прощения, сказала:
— Да, да, господин лесничий, может, я и делаю из мухи слона…
Но кто сейчас способен рассуждать здраво? Кто способен рассуждать? В такие времена…
Мадам Бэллинг собралась домой. Лесничий обещал ей поговорить с Тине.
Когда мадам уходила, лесничий стоял на крыльце и глядел прямо перед собой.
— Нет, нам без нее не обойтись, — сказал он.
— Не обойтись, никак не обойтись, — поддакнула мадам Бэллинг и побрела домой.
…Когда в школу пришел Берг, Тине сидела у постели Аппеля. Она сразу заметила его необычную бледность.
— Вы не могли бы выйти со мной ненадолго? — спросил он несколько возбужденным тоном, — Вам не грех подышать свежим воздухом.
— А погода хорошая? — спросил Аппель.
— Да, — ответил Берг, а сам подумал: «Сколько ей пришлось выстрадать».
— И солнце светит?
— Да.
— Тогда ступайте, — сказал Аппель. — Тогда ступайте.
И Тине встала без единого слова.
В полном молчании они вышли из дому и с площади, где гомонили солдаты, свернули на тропинку вдоль церковной ограды. Тут Берг остановился и, как от внезапного толчка, заговорил — бессвязно, сбивчиво, словно обращался к самому себе. Он облек в звуки все думы, которые терзали его, он оправдывал себя всеми оправданиями, которые подыскал за долгую ночь. Он объяснял страсть, которую не хотел назвать по имени, он объяснял ее словами, начиная с той минуты, когда она зародилась в его мыслях, он оправдывал себя всем, чем только мог, он бранил ночи, шанцы, дозоры, бранил войну, не похожую на войну, дни, лишенные обычного труда, ночи, лишенные сна.
Он снова пошел вперед, да так быстро, что она едва за ним поспевала. Она поняла все. Но, словно побуждая его замолчать, словно отметая оправдания, которые ей были не нужны, она с ласковым укором вдруг спросила его:
— Почему вы мне все это говорите?
Берг остановился и дважды пробормотал ее имя.
— А почему вы хотите уехать? — ответил он, задыхаясь словно от бега. — Я говорил с вашей матушкой. И нам, — продолжал он, — не пристало бояться друг друга.
— Да, — шепнула Тине и подняла голову.
Больше они не разговаривали, только шли молча друг подле друга. Воздух был мягкий, и закатное небо ясное, как всегда перед весной. Молчали пушки. Лишь однажды прозрачную тишину воздуха разрезал гром, словно прокатилась на тяжелых колесах груженая телега.
Они миновали луг и вошли в садовую калитку. Они увидели пруд и белые колонны беседки, обвитые голыми побегами роз, и оба подумали об одном и том же.
Сквозь воротца в самшитовой изгороди они подошли к дому.
Из гостиной доносились звуки рояля. Софи, кокетничавшая с каким-то сержантом у полурастворенного окна, проворно отскочила от своего кавалера. А Марен продолжала стоять как ни в чем не бывало в кругу солдат возле калитки и хохотала во все горло, поставив на землю полные подойники.
— Уберите ведра с дороги, — крикнул Берг с неожиданной злостью.
Марен без звука подхватила ведра, да так проворно, что юбки у нее взлетели колоколом и молоко расплескалось во все стороны. Офицеры, сидевшие на террасе, проводили Марен громким смехом.
Тине и Берг расстались.
Она пошла вниз по аллее — к школе. Сладковатый, гнилостный запах из комнаты для раненых проникал в прихожую. В гостиной сидели за картами офицеры.
Мадам Бэллинг была на кухне, она готовила куриный бульон для «бедняжек».
— Худо им, очень худо, — твердила она.
— Я говорила с лесничим, — тихо сказала Тине.
— Вот и слава богу, вот и слава богу, — ответила мадам Бэллинг взволнованно.
— Здесь тоже дел хватает, — продолжала Тине прежним тоном.
— Еще бы не хватать… Слава богу, слава богу… — И громким, радостным голосом воскликнула: — Бэллинг, Бэллинг, она остается с нами… Я так и знала, так и знала, уж коли он обещал…
— Ах, доченька, ах, доченька, — заговорил старик с укоризной.