Тиран
Шрифт:
Филист подошел к нему поближе, взял скамейку и сел рядом с койкой.
— Потому что он мне не дал. Может, он думал, что мне удастся тебя убедить, и он не хотел, чтоб это произошло. Он послал на переговоры людей, всегда поддакивающих ему, а тебе открыл лишь часть правды, поставив перед свершившимся фактом. Ты столкнулся с ордой варваров, истреблявших греков, и отреагировал на это так, как поступил бы на твоем месте любой цивилизованный человек. Если это хоть что-нибудь значит, знай: я глубоко уважаю тебя и испытываю к тебе искреннюю дружбу. И не только я… — Он понизил голос и добавил: — Люди устали от постоянных войн, устали видеть, как иностранные наемники богатеют без меры и получают блага, коих не имеют даже наши граждане. Он продолжает требовать жертв во имя лучезарного будущего, которое отдаляется все больше, вместо того чтобы приближаться. С каждым днем он становится все более мрачным, подозрительным, невыносимым в общении. У него есть наследник, но он едва смотрит на него — в те редкие моменты, когда ненадолго появляется дома. Он говорит, что ребенок дрожит, как только видит его, что это маленький трус. Ты понимаешь?
Лептин вздохнул.
— Я предполагал забрать ребенка с собой в деревню, научить его ухаживать за пчелами и курами. Я хотел водить его на рыбалку, но Дионисий ревнив, он не хочет, чтобы на его сына оказывал влияние кто-то помимо избранных им самим воспитателей. Людей без мозгов и без сердца. Они сделают из ребенка несчастное существо, которое будет бояться даже собственной тени…
Филист достал из кармана яблоко и положил его на стол рядом с постелью Лептина:
— Поешь. Тебе надо хоть немного подкрепиться.
Лептин кивнул и откусил от плода.
— Чем он теперь занимается? — спросил он, жуя.
— Осадил Регий, но город не сдается. Иолай возвращается с частью флота, а он остался. Так мне сообщили.
— Иолай — хороший воин.
— Да, и сдается мне, Дионисий хочет доверить ему также работу, касающуюся нашего участия в Олимпийских играх следующей весной.
— Мне кажется, это хорошая мысль.
— Отвратительная. По крайней мере для Иолая. По тому, как организуется это участие. Нас поднимут на смех. Кроме того, Олимпийские игры — это общегреческий праздник, но он отмечается как раз тогда, когда персы заявили свои права на греческие города в Малой Азии. А мы явимся туда, имея в своем багаже союз с варварами против греков. Тебе кажется, все это хорошо?
Лептин не знал, что ответить.
— Я провел встречу с главами Братства, как уже говорил тебе, — продолжил Филист. — Они хотят решительных перемен. Они устали от этой вечной неопределенности, от атмосферы, царящей в городе, от невозможности обсудить что-либо с правителем. Любой, кто высказывает точку зрения, отличную от его собственной, тут же становится его врагом, подозреваемым, за ним устраивают слежку, надзор, а то и вовсе сажают под арест. При этом многие с одобрением смотрят на тебя. То, что ты сделал в Лаосе, рассматривается как проявление человечности, которую твой брат, в отличие от тебя, утратил.
Лептин выбросил огрызок и повернулся к другу:
— Я не предам его, если ты это пытаешься мне предложить.
Филист склонил голову.
— Ты считаешь меня предателем?
— Ты политик, литератор, философ, рассматривать разные варианты свойственно твоей природе. А я воин: я могу не соглашаться, могу быть недисциплинированным, но моя преданность не обсуждается.
— Мы ведь говорим также и о преданности народу. Для тебя она ничего не значит? Власть Дионисия оправдана лишь в том случае, если в конце концов народ получит компенсацию за все эти жертвы, слезы, кровь.
Лептин не ответил.
Филист направился к двери, но, прежде чем покинуть комнату, промолвил:
— Тебя кое-кто хочет видеть.
— Я не располагаю большой свободой передвижения.
— Она сама к тебе придет.
— Когда? — спросил Лептин, вскакивая на ноги, он был заметно взволнован.
— Сегодня ночью, во вторую смену часовых. Снаружи дверь будут караулить два верных мне человека, и ты можешь быть спокоен… Помни: я тоже его люблю. В этом отношении ничего не переменилось. Я… до сих пор готов отдать за него жизнь, если потребуется. Прощай, подумай о том, что я тебе сказал.
29
Послышался легкий шелест шагов, приглушенные голоса, потом звук отодвигаемого засова, и дверь отворилась.
На пороге показалась женская фигура, голову и лицо ее скрывала ткань.
Лептин снял со стены лампу и поднес к ее лицу.
— Аристомаха… — пробормотал он, как будто не веря собственным глазам. — Это ты.
Женщина откинула вуаль: бледное лицо, большие черные глаза, идеальной формы нос.
— Зачем ты пришла? Это опасно, это…
— Меня мучила мысль о том, что ты сидишь тут один, взаперти, словно вор. Ты, столько раз рисковавший жизнью, получивший столько ран, всегда находившийся рядом с ним…
— Он мой брат, он мой верховный главнокомандующий.
— Он не стоит тебя. Он превратился в нелюдя, стал бесчувственным. Единственное, что заботит его, — это сохранение власти.
Лептин отвернулся к стене, словно желая отгородиться от этих слов.
— Однажды ты сказал, что любишь меня, — пробормотала Аристомаха.
— Мы были детьми… совсем детьми.
— Я говорила правду, и ты тоже. Я никогда этого не забывала, и ты не забыл.
— Ты жена моего брата.
— Поэтому ты презираешь меня?
— Нет, ты ошибаешься. Я глубоко уважаю тебя… я едва ли не преклоняюсь перед тобой, как перед божеством, как…
— …перед несчастным человеком. Я согласилась на бессмысленный брак, потому что мне навязала его моя семья, все из тех же соображений близости к власти. Ни одна женщина из свободного сословия, пусть даже самая жалкая, не должна терпеть подобного унижения. Но я всегда чувствовала на себе твой взгляд. Всякий раз, как ты находился рядом, и издалека тоже… взгляд хорошего человека, храброго мужчины, который любит меня и уважает.
— Это было невозможно, Аристомаха. Жизнь распорядилась иначе, и мы должны это принять, смириться с этим.
— Но я люблю тебя, Лептин, всегда любила — с того момента, как впервые увидела: со взъерошенными волосами и ободранными коленками, во время драки с мальчишками из Ортигии. С тех пор ты мой герой… Я мечтала, что ты станешь моим будущим, Лептин. От тебя я хотела родить сына, похожего на тебя, с таким же светом в глазах…
— Прошу тебя, — перебил ее Лептин. — Ничего больше не говори. Ты ведь знаешь: теперь это невозможно.