Тишина
Шрифт:
Тишина.
И снова Гантман выбивает по столу дробь, а за столом одинокий Маркелов крутит ус, уйдя в небо глазами, и в тишине опять блеет невидимый голос:
– Что ж. Сам говоришь, что крестьянская ноне власть: аль самим не управиться с землицей? Стыд, хе-хе!
– Хо-хо...
Гантман пробежал глазами конспект, низко склоняясь над столом, выпрямился и начал речь.
– -------------
А день уходил, одеваясь в золото. У Спаса перед воротами взвилась винтовыми столбиками пыль, встревоженная
И над покоем странной музыкой звучали слова человека. И человек говорил о свободе, о далеких, бесславных смертях, о подвигах, которые отметит история, неизвестных сейчас. И еще человек говорил о России - прекрасной стране, сдавленной порывом миллионных воль, о жизни, что смело, широко вошла в города, в сталь, гранит и, захлестнув океанским размахом незыблемое, подарила новые дни, налитые соком крови всеочищающей.
День плыл, крался вором к небу, пугаясь близких сумерек.
А другой человек - юродивый Алеша - жаркой щекой прижался к петушкам на перилах, плакал и думал мучительно: что он говорит?... Что он говорит?... И было Алеше радостно и радость его пугливо жалась к губам, сухим и недвижным.
И вдруг крикнул коршун с неба, и Игнат Маркелов опустил волосатый, страшный кулак на стол, проломив середину:
– Ты жид?
Товарищ Гантман оборвал на полу-слове. Вздрогнул, удерживая улыбку. За правым ухом синим ручейком вздулась на шее артерия.
Гантман повернулся к Игнату.
– Я - еврей, - спокойно ответил он.
– Стыдно, Маркелов!
Народ подвинулся, сковываясь тишиной.
Игнат дернул усы, поднялся тяжко.
– Сказывают, вы в немецкой шкуре работаете, а?
Гантман сжал кулаки. К лицу бросилась кровь. Повернувшись спиной к Игнату, он крикнул в толпу:
– Это ложь!... Как вы можете верить, граждане! Вы клевещете сами на себя.
Тот же невидимый, блеющий голос спросил:
– Это поп врет, выходит?
Вспыхнули злые молнии мужичьих глаз. Заговорили, задвигались, наметая пыль и пыль плыла к солнцу - доброму, пригревающему, последнему в лето.
Подняв кулак, Игнат Маркелов медлил с минуту, метнул глазами в сторону Спаса и разжал пальцы.
– Зовите попа: узнаем доподлинно!
– Верно.
– Тяни его к ответу!
– Поп правде служит.
Гантман сел, сгорбившись.
Пылающее солнце ложилось за селом на поля, таящие тишину.
Когда Гантман поднял голову и перед собой увидел о. Александра, его охватило жгучее омерзение: священник был бледен, глаза его смотрели таинственно-скрытно. Ворот серой рясы был загнут за шею и шею охватывала серебряными квадратами толстая цепь.
Игнат Маркелов снова выступил вперед, усмехнулся.
– У нас тут, батя, спор вышел с товарищем. "Мы, - грит, - не немцы. Кто так говорит, врет!" Это про тебя, батя, выходит.
Священник задрожал, посмотрел Гантману в
О. Александр усилием отвел глаза.
– Ну как же, батя, а?
И тишине, покою осеннему, ответил священник глухо, мучительно медленно:
– Я говорил неправду.
– И схватился рукой за сердце, побледнев внезапно.
Гантман вздохнул. Маркелов угрожающе шагнул вперед и круг человечий замкнулся перед священником.
Подойдя вплотную, Маркелов лениво поднял руку. Гантман увидел, как о. Александр откинулся назад, все еще держась за сердце. Кто-то из толпы с силой оттолкнул вперед. Священник упал на грудь Игната.
– Так ты мутить тут приставлен?... Ты... божья пешка... Ух! Маркелов размахнулся.
– Стойте!
– повелительно крикнул Гантман.
– Он... прав. Оставьте его!
О. Александр поднял голову, глаза стали сумасшедшими. Смешно захлебнувшись, он взмахнул широкими рукавами рясы и упал замертво.
– -------------
Прилетел сумеречный ветер, поиграл пылью: взбросил ее серым дождем. Человечьи спины пригнулись к земле в уровень, как на молитве. Человечьи уши слушали, как звенит тишина.
Никто не двинулся. Только Игнат Маркелов обернулся к крыльцу: Гантман исчез.
Сдвигая брови, Маркелов долго смотрел на пустой стол, на шапку свою, прикрытую листом бумаги.
В потемневшем небе кружил коршун, вытягиваясь сладострастно в ожидании.
– -------------
V.
Творожнички.
Всю ночь, не выпуская из рук нагана, Гантман просидел на стуле против окна, не зажигая лампы, а ночью была буря.
В этом краю всегда ранние весны, веселые, в солнечных пятнах. Прилетают журавли: ими всегда полны соломенные крыши. И, когда солнце, журавли хлопотливо копошатся в соломе и без конца кричат от тепла и радости. А когда солнца нет, прячут клювы в широкие крылья глубоко, зябко и втягивают лапки свои в оперенья, согревая их по очередно. Так, прокричав, положенное время, улетают журавли - бездомные странники - в одну из ранних зорь туда, где доброе солнце, где дольше лето и можно без конца кричать от тепла и радости.
А здесь осень уходит сразу. Вчера огненный шар солнца еще ложился за поля, а сегодня - утро пришло, налитое свинцом и вымостило небо в асфальт.
И серо-сырое лицо было у хозяйки.
Войдя, она поставила на стол миску с молочной кашей, тарелку с пирожками, и в комнате сразу запахло постно.
– Ишь, удумали что... Дурь-то какая...
– Вы о чем?
– спросил Гантман, садясь к столу.
Хозяйка вздохнула, утерла передником сальные руки.
– Вчерась-то... Хулиганы. Босотва. К человеку пристали, а человек хорошее к ним замыслил.