Тиски
Шрифт:
Увидев Таю, Денис прикладывает палец к губам и, комично кривляясь, обходит ее со спины. Подмигнув охраннику, Денис вдруг истошно орет в ухо Тае какую-то английскую белиберду так, что дергается даже бармен за стойкой. Что уж говорить про бедную Таю, которая застыла, прижав руку к сердцу и побледнев до состояния трупа.
– Де… Денис… – Слов не слышно, они, скорее, угадываются по движению ее губ.
– Тая! Милая моя девочка! Что ты сидишь здесь? Чего ты здесь высиживаешь? Чего ты ко мне привязалась, что ты ходишь за мной все время? – с улыбкой бросает Денис.
– Я… я просто…
– Просто – что?
– Просто пришла.
– А
Раньше, когда я боксировал, я всегда понимал по лицу противника – достиг цели твой удар или нет. Глядя сейчас на Таю, я понял, что удар своей цели достиг. А Денис, словно ему мало, обхватывает Таю за шею, трется своим носом об ее и издевательски целует в щечку.
Охранник дергается, но на его месте я бы не нашел формального повода вмешаться. Видимо, мы совпадаем во мнениях – охранник успокаивается. А Тая смотрит вслед уходящему Денису, и в ее взгляде – любовь и прощение, встречающиеся только на дешевых иконах, продающихся в православной лавке у железнодорожного вокзала.
– Что ты ей сказал такого?
– А ерунду какую-то… Get into the ring, motherfuckers, and I’ll kick your bitchy little ass! Guns’n’Roses, с детства засело.
– Чего ты с ней так?
– Задолбала. Ты думаешь, она обиделась? Да она не умеет! Ей ссышь в глаза… Скажи, пусть текилы принесут.
Мы проходим в кабинет. Крот настоял, чтобы его оформили в стиле норы Карлито из старого фильма – дверь с круглым иллюминатором, окна во всю стену, жалюзи от потолка до пола.
Ощущая себя проституткой, я пользуюсь опьянением Дениса, чтобы урвать еще чуть-чуть, – торопливо докладываю ему о финансовых результатах работы клуба в последнюю неделю (чтобы потом – я же тебе все рассказывал, ты просто пьяный был), получаю его подпись на нескольких бумажках, как вдруг Денис, хитро сощурившись, вперивает в меня подозрительный и насмешливый взгляд:
– Зачем тебе бабки, Пуля?
Я на мгновение залипаю. Неужели он знает? Проглотив предательский комок, я с трудом выдавливаю, лишь бы не молчать:
– В с… в смысле?
– Вот ты уже десять минут мне что-то втираешь ровно по одной теме – бабки, бабки, бабки. Бабки то, бабки се. Бабки пятое, потом десятое. Мы же друзья, Пуля. Я тебя выпить позвал, поговори со мной. Может, мне херово или, наоборот, хорошо, и я хочу поделиться…
– Ну, давай делись. – Я стараюсь проконтролировать мимику, чтобы мое облегчение не было таким заметным.
Но, видимо, Денис просто не до конца избавился от плохого настроения, наорав на Таю.
– Я хочу понять, зачем тебе бабки, Пуля? – спрашивает Денис. – Что, шубу белую купишь, как у Роя Джонса? Бате мусорку новую?
Мне становится обидно, как в детстве, когда меня дразнили мусоровозом.
– Блин, Денис, проспись, а?
– Пуля, ты обиделся?
Отмахнувшись от Дэна, я покидаю кабинет.
Я стою на верхней площадке, опершись о бортик, и, попыхивая сигарой, рассматриваю танцующих внизу и киваю головой в такт музыке. Ничего не изменилось – я по-прежнему не танцую и нахожусь наискосок от радости, хотя на мне дорогой костюм и на руке болтается браслет весом в три моих прежних зарплаты.
Я вижу Фокстрота. Он подмигивает мне из зала. Указываю глазами на дверь и осторожно оглядываюсь – не увидел ли кто наших переглядок.
С этим местом мне помогла сама судьба. Через дорогу от «Гетто» находится старый обветшавший то ли большой сарай, то ли маленький ангар – я всегда затрудняюсь с определением бывшей функции этого места. Лет двадцать назад здесь вполне мог находиться свинарник или конюшня – пространство по бокам разделено истлевшими деревянными перегородками. Стекла в окнах выбиты, крыша прохудилась, и от полного загаживания место уберег лишь тот факт, что оно находится вдалеке от города. Время от времени я назначаю своим встречи здесь. Это не самый лучший вариант с точки зрения безопасности, но иногда приходится рисковать.
Я матерюсь сквозь зубы, когда вижу брошенную едва ли не на середине дороги тачку Фокстрота. Это старая «копейка», чей возраст бесстыдно подчеркивается самым ярким и аляповатым тюнингом, который я когда-либо видел. Эта машина напоминает спившуюся бабу, изгнанную из семьи и добывающую на стакан, отсасывая у бомжей, – ее внешний вид позволяет заключить, что она переходила из рук в руки не один десяток раз, и каждый из краткосрочных хозяев считал необходимостью оставить след в виде надписи – Hooligan, xXx, Schumacher.
– Фокс, я тебе говорил машину сюда загонять? – набрасываюсь я на Фокстрота, как только вхожу в сарай.
– Братик, ну все, извини, – нервной скороговоркой выбивает он, прижимая распростертую ладонь к сердцу – популярный у торчков жест, – просто не соображаю ничего, долбит по-черному. Я вообще не помню, как доехал, как тачку бросил. В голове только вмазочка, ты же понимаешь.
Нет, и слава богу.
– Бабки давай.
– Пуля, я это…
Стоит один раз дать в долг, и ты пропал. Как только ты даешь в долг, торчок автоматически вычеркивает тебя из списка людей, которым стоит платить. Ты сразу слетаешь в конец очереди.
– Фокс, давай деньги. Динеро, – говорю я как можно спокойнее, но со всей возможной жесткостью, – или так, или никак.
– Может, тачку возьмешь?
– Эту??? – Я искренне смеюсь. Неужели он хоть на секунду допускал реальность подобной сделки?
– Братик, ну, ты по-человечески меня пойми, мне же плохо, братик, мне в натуре жить не хочется, братик… – плачет он, и мне становится невыносимо, до комка в горле жаль этого молодого пацана, потому что ему всего двадцать, а в его жизни уже все случилось, а он не видел ничего, кроме этого сраного города, этих портов и этих долбаных пятаков, негритянских, и Сортировки с их движениями, торчками и шлюхами.
– Все. Прости, Фокс, давай вали. Привезешь бабки, получишь вмазку.
Фокс в отчаянии падает на колени, обхватывает меня за ноги, утыкается мне в колени зареванным лицом, хватает меня за руку и слюнявит ее поцелуем:
– Братик, ну ты пойми, я же помру сейчас, братик, мне же совсем плохо, я себя не чувствую уже, а у тебя же есть, братик, по-человечески, ты же человек, ну, пожалей меня…
Я беру его за локоть, поднимаю к себе и хочу сказать, чтоб он шел домой, заперся, заколотил все двери и на коленях умолял близких помочь ему, если они еще не отвернулись, и что я ему никогда больше не дам, и вовсе не из-за денег, а потому, что он слаб, а героин сильнее, и героин сломает и перемелет его, и все, что оставит по себе Фокстрот, уместится в короткой надписи на могильном памятнике, а фотографию придется клеить старую, потому что по новой все сразу станет понятно, и не спасут никакие «Ушедшему сыночку от мамы», никакие цветы не спасут, потому что всем станет ясно – здесь лежит долбаный наркоман, конченый…