Тисса горит
Шрифт:
«Как мне с ним заговорить, чорт возьми, чтобы от радости он не выдал себя?»
Не успел он еще этого подумать, как Шонколь оказался возле него.
— Вернемся обратно, доктор. На минуточку… Я кое-что забыл. Пойдем-ка туда, подальше.
— Я встретил одного знакомого, — сказал Геллер, — мне необходимо догнать его.
— Это того, в зеленом костюме и в панаме?
— Да. Вы его знаете?
— Знаю. Ну, идемте! Не заставляйте просить себя.
Никогда еще Геллер не видел Шонколя таким
— Частное слово, ничего не понимаю, — пробурчал он, но все же повиновался.
Они уселись в глубине кафе.
— В чем дело?
Шонколь — Иоганн Киш — не торопится начинать разговор. Видно было, что он мобилизует все силы, чтобы сохранить внешнее спокойствие.
— В чем дело? — торопился Геллер. — Я спешу.
— Так вот, — заговорил наконец Шонколь. — Теперь вы не нуждаетесь в описании. Вы видели Леготаи собственными глазами.
— Леготаи? Вы имеете в виду того, в зеленом костюме? Вы ошибаетесь. Это не Леготаи, а Бескид.
— Быть может, вам он известен под этой фамилией, но факт, что наши ребята попались только благодаря ему. И этот идет сейчас насладиться результатом своей работы.
Лицо Шонколя сделалось багрово-красным, руки сжались в кулаки.
— Если бы только удалось…
Что должно было удасться — он так и не сказал. Долго сидел неподвижно, барабаня пальцами по столу.
Геллер тоже молчал.
— Мы заслужили хорошую взбучку за то, что сегодня утром пошли туда. Честное слово, это — безответственное «геройство». Многому мы еще должны поучиться, Шонколь, очень многому!
Коридор был наводнен адвокатами, их помощниками и канцеляристками, с непременными портфелями под мышкой. Большинство находилось здесь по делу, и все же коридор напоминал корсо, переполненное праздно болтающей публикой.
На одном из подоконников стояла плетеная корзина с бутербродами — с ветчиной и салом. Бутерброды продавала бедно одетая старушка. Перед ней остановился молодой помощник адвоката. Старуха сгорбилась еще ниже. Молодой человек вынул из кармана брюк мелочь, пересчитал, покраснел, что-то пробормотал, повернулся и быстро исчез в толпе.
У другого окна, прислонившись к косяку, стояла женщина громадного роста с голубыми глазами, седеющими волосами и лбом, носящим следы рахита. Глаза женщины были устремлены на двор, замкнутый в четырех стенах здания суда. Матовые стекла окон первых двух этажей блестели под солнечными лучами, а в крохотных оконцах третьего этажа виднелись одни лишь железные решетки. Взгляд женщины впивался в эти окна. Глубоко вздохнув, она повернулась спиной к окну. Глаза наполнились слезами. Она в отчаянии заломила руки в старых нитяных перчатках.
Маленькая худощавая женщина, просто, но изысканно одетая, купила бутерброд с ветчиной. Потом она подошла к окну, возле
— Простите!
— Пожалуйста!
Женщины посмотрели друг на друга, и каждая из них прочла на лице другой следы бессонных ночей, следы горячих слез. Они невольно потянулись одна к другой — и сейчас же снова отодвинулись. На каждую из них пахнуло каким-то чуждым запахом. Высокая женщина отпрянула, почуяв тонкий странный аромат духов, другая отступила перед вульгарным запахом не то кухни, не то помойки. Но, отступив, они снова посмотрели одна на другую.
— Вы, может быть, тоже…
Почти одновременно заговорили. Ни одна из них не ждала ответа. Они понимали друг друга без слов. Молча ходили они взад и вперед по каменным плитам длинного коридора.
— Мой — Лаци! Вы его знаете?
— Нет, не приходилось встречаться. Мой — Андрей… Вы знаете его?
— Какое несчастье! — вздохнула мать Лаци.
— Какой позор! — сказала мать Андрея.
— Позор? — удивилась мать Лаци. — Они ведут себя очень смело. Доведись тем мерзавцам, которые их выдали, попасться в мои руки…
Лицо ее пылало от возбуждения.
Мать Андрея смерила ее недоумевающим холодным взглядом. На нее снова пахнуло запахом кухни.
— Вините лучше Ленина, Куна, которые опутали наших несчастных детей. Я день и ночь молю бога, чтобы он их наказал.
Мать Лаци никогда потом не могла себе объяснить, как это случилось.
Кровь бросилась ей в голову, и она с силой ударила кулаком по лицу мать Андрея. И прежде чем публика успела сбежаться, оскорбленная госпожа Томпа уже исчезла, спасаясь от скандала.
— Весь зал на ногах.
— Именем его величества короля… Пятнадцать лет каторжных работ… Пятнадцать лет каторжных работ… Пятнадцать, лет… Пятнадцать лет… Двенадцать лет… Восемь лет… Восемь лет…
В зале зажигают электричество.
Штыки часовых сверкают.
Андрей стоит, немного нагнувшись вперед. На лице у него застыло выражение удивления, как будто он хочет спросить: как могут люди дойти до такого идиотства?
Но когда наконец убеждается, что он не ослышался, им овладевают слабость и непреодолимая сонливость.
Вера сжимает руки. Губы ее плотно стиснуты. Она скрипит зубами от злости.
Лаци смертельно устал. Он задумчиво смотрит перед собой, поглаживает лоб.
Председатель читает, читает, читает…
Петр не слушает председателя. Втянув голову в плечи, закрыв глаза, приложил левую руку в виде рупора к уху, он напрягает все силы, чтобы лучше слышать, лучше разобрать процеживающийся с улицы шум. Ему кажется, как будто…
Лицо Петра вдруг заливается краской, глаза блестят от счастья.