Тисса горит
Шрифт:
Шум на улице усиливается.
— Ленин!..
Председатель резко вскидывает голову, но не прерывает чтения. Теперь уже всем в зале понятно: на улице демонстрация.
— Ленин! Ленин!!
— Да здравствует мировая революция! — кричит Петр.
Все подсудимые поддерживают его. В зале гул стоит от криков.
Когда председатель, спустя много времени, с трудом восстанавливает порядок, осужденные — сверх своих пятнадцати лет каторги — получают еще по два-три дня карцера.
Утренние газеты сообщили, что несколько молодых хулиганов устроили перед зданием суда демонстрацию, полицией было арестовано сорок шесть демонстрантов.
«Уважаемый товарищ Секереш!
Как видите, мне известен ваш адрес и ваша нелегальная фамилия. Если вас интересует, я при случае расскажу вам, каким образом я это узнал. В день объявления приговора я видел вас на проспекте кайзера Вильгельма. Хотя вы очень ловко изменили свою
Как вам известно, я работал в Словакии, в Канцелярии пропаганды. По поручению партии, для партии. Многое я сделал для партии. Устроив побег Петру Ковачу (вам я тоже собирался помочь), я сам вынужден был бежать. Когда во время братиславской забастовки я пытался пешком пробраться в Москву, меня поймали чехи. Но так как документов при мне не нашли, я мог наврать им, что сбежал из Венгрии. Меня перебросили в Венгрию. От венгерских пограничников мне удалось удрать. Им я наврал, будто чехи перебросили меня через границу за то, что в Словакии я вел пропаганду в пользу Венгрии. Таким образом я попал в Будапешт. В Будапеште у меня не было никакой опоры, и я наверняка пропал бы, не принеся мировой революции никакой пользы, не сведи меня судьба с одним из моих старых друзей — Евгением Деме. Евгений Деме — человек со странностями и с большим самомнением. Но он хороший товарищ, настоящий революционер и великолепный организатор. Маркса знает отлично. Ему недостает лишь связи с Москвой. Движение, которое он возглавляет, не имеет ни материальной, ни моральной поддержки. Я никого не обвиняю, но я не могу умолчать, что причиной этой печальной и весьма вредной изолированности являются Ландлер и Бела Кун.
Они встали между Деме и Лениным.
Таково было положение, когда в апреле, приехав в Вену, я узнал от Иоганна, во-первых, что отрицательную информацию о Деме давали Вера и Андрей, и, во-вторых, что в Коммунистической партии Венгрии идет фракционная борьба, и что шансы обеих фракций приблизительно одинаковы.
Мне сразу стало ясным, что нужно делать.
Во-первых, обезвредить Андрея и Веру.
Во-вторых, необходимо ослабить одну из фракций (или — что равносильно этому — обеспечить победу одной из них), так как при равных шансах в процессе борьбы фракции парализуют друг друга, и против буржуазии ни одна из них бороться не сможет.
За решением следует действие. Истинный революционер никогда не колеблется: революция — не букет роз.
Удалив с шахматной доски Андрея и Веру, одним махом я разрешил обе задачи: пускай-ка они теперь попробуют интриговать против Деме! Их провал ослабил именно ту фракцию, которая в интересах движения должна была быть уничтожена, так как она являлась теплицей коррупции, развращенной московским золотом.
Со мной повторилась та же история, что и с римлянином Кориоланом (которому Шекспир посвятил целую драму). Я, как и он, спас свою родину (моя родина — коммунистическая партия), но и сам погиб. Деме, как я узнал неделю тому назад, решил на продолжительное время уйти от активной работы. Он уезжает в Брюнн, где поступит практикантом на суконную фабрику своего дяди. А венские товарищи, несмотря на мои подробные объяснения, — я неоднократно писал им, — вместо того, чтобы поддержать, клевещут на меня, чего я от них никак не ожидал.
Это несправедливо не только по отношению ко мне, но и по отношению к движению. Движение нуждается в таких людях, как я.
Я обращаюсь к вам, товарищ Секереш, — исправьте, прошу вас, эту несправедливость!
Вместо того, чтобы притти самому, я пишу вам, потому что я боюсь: вдруг с вами что-нибудь случится после встречи со мной, и это даст новую пищу для клеветнической кампании против меня.
Будьте добры! Напишите на главный почтамт, до востребования «Красная гвоздика». Будьте покойны — письмо ваше попадет в надежные руки. И что бы вы мне ни ответили, я всегда останусь вашим верным товарищем.
С революционным приветом!
После объявления приговора осужденных не вернули больше в Сборную тюрьму. Они провели ночь в здании суда.
Петр и Андрей попали в одну камеру. Камера была на двоих. В первый раз за последние полгода они могли свободно поговорить друг с другом. Петра, после того как его выписали из тюремной больницы, вплоть до суда держали в строгой изоляции от товарищей. Он сидел
За последний день суда Андрей невероятно устал, едва раскрывал глаза. При объявлении приговора напряг все силы, чтобы не заснуть стоя. Но как только дверь камеры за ним захлопнулась, волнение, которое он с таким трудом сдерживал, вылилось у него в длинную речь, сопровождаемую вместо обычных спокойных учительских жестов необычно смелыми и быстрыми движениями рук. Речь, в которой он разоблачал классовый характер суда белых, разоблачал белых господ, которые в 1849 году привели против своего народа русских казаков, а в 1919 году — румынских солдат, которые именем короля…
Петр понял, что происходит с Андреем. Помочь он ничем не мог. По крайней мере не надо мешать ему. Он повалился на нары и уставился в потолок, хотя ничего любопытного там не было. В противоположность Андрею, он чувствовал себя морально разбитым. Но голова работала ясно.
Первый день суда принес ему большое облегчение. Секереш в Пеште. Демонстрация — свидетельство того, что движение растет. Вот когда хорошо было бы работать! Но, конечно… Адвокат говорил, будто снова готовится обмен заключенными с Россией. Петр тогда пропустил мимо ушей слова адвоката. Как он жалеет теперь, что не порасспросил его подробнее! Не скоро представится ему возможность разузнать это.
«Ну, будь, что будет!» — прервал Петр длинную цепь своих мыслей, усаживаясь на нарах по-турецки.
Андрей, расхаживавший взад и вперед по камере, остановился перед Петром.
— О чем ты задумался, Петр?
— Да ни о чем.
— Как так ни о чем?
— Да так, просто…
— А что ты скажешь насчет побега?
— Это был бы выход, — ответил Петр. — Только дело это не из легких.
— Неужели нельзя что-нибудь выдумать?
— Посмотрим…
Камера освещалась окном у потолка. Слабый свет проникал с улицы. Петр не мог рассмотреть лица Андрея, до него долетала только его глубокие жалобные вздохи.
— Ничего, Андрей, переживем! Русские товарищи помногу лет отсиживали.
— Ты раз уже бежал, Петр?
— Да, но это было давно. В Чехии в то переходное время положение было неустановившимся. Секереш бывало шутил, что тогда даже смерть была лишь переходным состоянием. Тогда все было проще обделать. Теперь, видно, придется нам запастись терпением.
— А наше движение, Петр? Что будет с нашим движением? — жалобно простонал Андрей.
— Движение? Движение будет расти. Будут, разумеется, и срывы. Но мало помалу все выровняется, войдет в свою колею. Мы нераздельно связаны с движением, — без него мы не мыслим себя. Но движение может обойтись без любого из нас. Кто бы это ни был. Придет время, положение изменится, мы снова включимся в работу. Мало кого мы застанем из старых товарищей. Но если бы даже мы и никого из них не застали, мы все же будем чувствовать себя дома, если только когда-нибудь… А пока что, Андрей, — терпение!
Андрей вновь глубоко вздохнул и пожал руку Петра.
— Ты, брат, прав. Спасибо! Собственно говоря, ты не сказал ничего нового. Ничего такого, что само собой не разумелось бы. Беда в том, что в трудные минуты человек прежде всего перестает понимать самые простые вещи. Спасибо, брат!
Андрей заговорил о Вере, и снова он стал похож на учителя, который говорит перед своими учениками.
Петра подмывало спросить Андрея, облегчил ли его разговор. Ему самому сильно взгрустнулось. Чтобы отделаться от навязчивых мыслей, он хотел было перевести разговор на Секереша. У него чуть не сорвалось с языка, что на суде он видел Секереша. Но, подумав, решил промолчать.
Когда утром за Петром пришли караульные, он не мог предполагать, что его переводят отсюда, и что пройдут многие годы, прежде чем он снова встретится с Андреем. Он ушел, не попрощавшись.
После обеда перевели и Андрея в Сборную. Там он попал в одну камеру с Лаци.
После того, как были сняты чорт его знает в который раз оттиски пальцев, Петра повели вниз к воротам, выходящим на улицу Конституции.
От подъезда суда до тюремного автомобиля восемь-десять шагов. На одно мгновение Петр очутился на улице. На улице…
Его арестовали весной. Когда он выписался из тюремной больницы, стояло лето. А теперь листья деревьев уже пожелтели.
Восемь-десять шагов. С кандалами на руках. Среди вооруженных часовых. И все-таки Петру эта дорога показалась чудесной. Даже голова закружилась от воздуха улицы, по которой вчера демонстрировали его товарищи.
Автомобиль тронулся.
Один часовой сел рядом с шофером. Другой — с Петром в автомобиль. Третий — на скамью у наружной двери. Когда дверь закрылась, извне нельзя было рассмотреть, кто сидит в машине. Из автомобиля также ничего не было видно.