Тисса горит
Шрифт:
— Вот и я дожил до того, что, будучи металлистом, с завтрашнего дня становлюсь крестьянином, — сказал Петр, желая дать другое направление разговору.
— Крестьянином? — сказал маленький Леучи с гримасой.
— Тогда, может, пришлете нам какой-нибудь провизии, чтобы мы хоть изредка могли питаться по-человечески? — робко спросила жена Пойтека.
— Жена! Довольно! Как только прихожу домой, ничего другого не слышу, кроме вечных жалоб…
Пойтек так хватил по столу кулаком, что задребезжали тарелки.
В усадьбе графа Карольи в Капосташмедьере началась
— Не иначе, как приглянулась этому народному комиссару какая-то из наших молодух, — шептались крестьяне.
— Через час наверняка косу бросит…
Но это предсказание не сбылось. Петр целый день работает вместе с остальными. И вечером он тоже не уходит. У костров идут разговоры.
— Сразу видать, не городской белоручка, — благосклонно замечает старый батрак.
— Это еще как сказать! Поглядим, что дальше будет. Он, может, хочет пролезть в депутаты, а не то, и вовсе дурное дело замышляет…
— А кто его знает!..
У костра, где сидит Петр, беседа идет о народе и общем положении страны.
— Ну, а нам что Бела Кун привез из России? Земли-то, небось, нам не дал?
— Раньше земля принадлежала графу, а теперь она наша — принадлежит всем.
— Наша-то наша, да не моя!
— Наша — это и значит: принадлежит всем нам сообща.
— Так не мне же!
— Я и не говорю, что лично вам. Она ни моя, ни ваша, ни третьего кого — она наша.
— Так-то оно так, да все же не моя…
— А так разве не лучше? Сообща работаем, сообща и кормимся.
— Да-а-а. Что ни день, то по нескольку телег со всякой снедью в город отправляют. Скот туда гонят, яйца и молоко туда везут, а оттуда что мы взамен получаем? Все общее, все нам принадлежит! Как бы не так!..
— Косу городской рабочий выделывает. И машину, которой молотите, и сапоги…
— Коса не моя и машина не моя… А уж что до сапог, то как был раньше босым, таким и остался.
Петр пускается в объяснения. От других костров тоже подходят косари. Петра обступают, внимательно его слушают, но вопросов ему не задают и на его вопросы отвечают молчанием.
Ночь стоит теплая, от костра жарко, но несмотря на это, Петра берет дрожь. Чтобы заставить людей разговориться, он старается выражаться попроще, крестьянским языком… Быть может, кого-нибудь да заденет за живое, быть может, кто-нибудь да порасспросит его о том, что это за хитрая штука — этот общий коллективный труд? Но либо все уже знают, что это такое, либо же никому нет охоты расспрашивать.
— О чем задумался, отец? — обращается он к посасывающему трубку старику, высказавшему некоторое время назад недоверие к идее общности имущества.
— Любуюсь, сынок, Большой Медведицей, — и старик своей трубкой указывает на усеянное звездами небо. — Вишь, на телегу похожа… На этой телеге, пожалуй, и привезут нам, беднякам, землю. То ли доедет до нас, то ли нет… А пока что прежний управляющий как жил, так и живет в господском доме…
— Жить-то он живет, но теперь уж он не управляющий, а заведующий совхозом, — возражает другой. —
На следующий день Петр уехал в Уйпешт. Целых два часа беседовал он с Пойтеком, после чего оба они отправились в Пешт. Они побывали в Доме советов, а оттуда зашли в секретариат партии. И здесь и там их выслушали, но толку они нигде не добились.
— Вы думаете, товарищи, мы от вас первых слышим, что крестьянство недовольно? Мы прекрасно знаем, что крестьяне хотят получить землю, но дать ее мы все равно не можем. Мы не в праве обрекать городское население на голод. Маркса читали, не так ли? Ну, чего ж вы хотите? Чего нам плодить частную собственность! Мы будем строить социализм, хотя бы тут крестьянин был недоволен! Удивляюсь, как это вы, коммунисты, этого не понимаете!..
— В России…
— Нельзя слепо следовать примеру русских. У нас иные условия. Огромные города с миллионным населением — и мало земли.
На следующее утро Петр был уже по дороге на фронт. На третий день он впервые увидел на другом берегу румынские костры. Вечером он вышел на берег Тиссы. Река шумела, несла с севера на юг проклятья и жалобы. Миллиарды звезд отражались в ее темных водах.
— Пароль! — окликнул его часовой.
— Москва.
— Выше голову, металлист! — ответил часовой.
С другого берега грянуло несколько выстрелов.
— Не терпится, видно, румынам, — заметил часовой. — Погодите, уж мы вам всыплем, что своих не узнаете…
Зажигать огни было запрещено — румыны не скупились на пули. Солдаты беседовали в темноте, — только огоньки трубок озаряли небритые лица.
— Ну ее к чорту, эту революцию! Много она нам дала! До нее жилось легче.
— Память у тебя, брат, коротка. Позабыл, видно, как солоно приходилось?
— Ладно, коль ты такой умник выискался, скажи-ка, чем теперь лучше? При Карольи еды было вдоволь и на войну нас не гнали… Квартир-то, небось, и теперь не дали? Опять-таки — война… Где мы победили, оттуда нас обратно повыгоняли, что завоевали, все обратно отдали. Швыряются нами, ровно щепками, и идет все хуже. Шуточное ли дело — со всем миром воевать! Какой всему этому конец будет — лучше и не думать.
Петр не сразу нашелся, что ответить. Его так и подмывало пустить в ход кулаки. Пока он обдумывал ответ, в разговор вмешался Анталфи, высокий белокурый взводный командир.
— Эй, ты, там! Прочисть уши, и я тебе скажу, какой всему этому будет конец. Но раньше, не обессудь уж, братец, я откровенно скажу, что ты бо-о-льшая скотина! Почему? Потому, что и начала-то еще нет, а уж ты желаешь конец увидать, уже спрашиваешь, что тебе дала революция… Что хочешь ты, чтобы сделано было за каких-нибудь четыре месяца? Революция дала тебе фабрики, но тебе этого, понятно, мало. Тебе хочется, чтобы фабрика давала тебе теперь без работы в десять раз больше, чем раньше при работе. Ну, брат, если ищешь чудес, то и ступай себе к попам, они тебе так начудят, что долго не забудешь. Революция не для чудес, а для социализма…