Титаник. Псалом в конце пути
Шрифт:
С четверга по субботу «Титаник» прошел девятьсот морских миль.
Ты не пугайся: остров полон звуков — И шелеста, и шепота, и пенья; Они приятны, нет от них вреда. Бывает, словно сотня инструментов Звенят в моих ушах; а то бывает, Что голоса я слышу, пробуждаясь, И засыпаю вновь под это пенье. И золотые облака мне снятся, И льется дождь сокровищ на меня… И плачу я о том, что я проснулся.История Спота
Спот сидел на койке, прислонившись головой к переборке. В каюте никого не было, наконец-то никого. До него не сразу дошло, что он один, впервые за последние дни, но он не знал, надолго ли. Музыканты внимательно следили за ним с первого вечера на борту.
Спокойным, решительным движением он достал из внутреннего кармана маленькую жестяную коробочку; в таких коробочках мужчины обычно держат нюхательный табак.
— Дорогая табакерочка, — ласково шепнул он, — дорогая моя табакерочка.
Он открыл ее — все было в порядке. Подтянув ноги так, что колени почти касались подбородка, Спот извлек из правого кармана зеркальце и тонкую трубочку. В коробочке вместе с кокаином лежало бритвенное лезвие. Но размельчать порошок не требовалось. Осторожно, легкими, точными движениями Спот насыпал на зеркальце чуть-чуть порошка и выровнял его в полоску.
— А теперь, — сказал он, почти не дыша, чтобы не сдуть порошок, — теперь, порошочек, теперь, мой снежочек… — Зеркальце было зажато между коленями, наклонившись вперед, Спот увидел в нем свои глаза, он вставил трубочку в ноздрю и зажал другую мизинцем левой руки. Глядя на себя, он чувствовал укоры совести. Но так и должно быть.
— Снежок грез, — проговорил он, глядя в глаза под белым порошком. Грудь у него стеснилась. Потом он без колебаний втянул в себя порошок. Внутри жгло, но он знал, что делает. Быстро вставив трубочку в другую ноздрю, он сделал еще один вдох, и последняя часть полоски исчезла у него в носу. Жжение заметно усилилось. Словно у него внутри лопнул какой-то пузырь.
— Ты взрослый человек, — вполголоса сказал он себе. — Уже не ребенок. И это не игрушки. Ты справишься. — Он вытащил трубочку и посмотрел на зеркальце. На нем осталось несколько крупинок порошка. Спот принес их в жертву Гелиосу, сдув на лампочку, висевшую на потолке.
— А теперь посмотрим, — сказал он. Пока сознание еще не покинуло его, он все аккуратно сложил и убрал в карманы.
Некоторое время он сидел неподвижно, все так же сжавшись. Где-то в нем и у него за спиной что-то росло и распускалось, словно цветок. Цветок этот был одновременно и холодный и теплый. Он рос и рос, пока не заполнил Спота целиком; после этого цветок продолжал расти и в конце концов заполнил все пространство. Спот вытянул ноги и удобно откинул голову назад. Откуда-то извне к нему стали приходить мысли и образы, это было приятное ощущение. Скоро пространство станет слишком тесным. Какое-то время он еще просидит так, но потом ему понадобится движение. Руки и ноги у него обессилели, тело напряглось, и его охватило чувство, в котором смешались и боль, и радость. Теперь он слышал и звуки. Вокруг посветлело.
Вообще Спот был дитя солнца, а вовсе не тот бледный, молчаливый, иронически улыбающийся человек ночи, за которого его всегда принимали. Внешность обманывала. На самом деле он не был и брюнетом; так лишь казалось после того, как он стал взрослым. Это была только видимость! На самом деле волосы у него были золотистые, светлые и легкие, а глаза — темные и ясные. Когда он теперь по утрам смотрелся в зеркало, он знал, что видит не себя, что это просто злой обман. Такое не могло быть правдой. Он видел не себя, это была какая-то ложь. Ложь с налитыми кровью глазами. Неправда, что у него темные жидкие волосы, которые он мажет помадой и зачесывает на косой пробор — это обман. И пенсне — тоже обман. Не говоря уже о носе. О носе лучше не думать. Внушительный, длинный, массивный кос свидетельствовал о какой-то зреющей в нем силе, которая рвалась наружу. Скулы тоже были массивные, как у изваяния. Но все это была ложь. Спот знал, что, когда он впервые осознал себя, впервые увидел себя в зеркале и понял, что это он, — перед ним был совсем другой человек. Маленький мальчик с золотистыми локонами и тупым носиком. Теперь же, глядя на себя, Спот напрасно искал мягкие черты лица. Хотя на самом
Да, он принадлежал солнцу. Бывали дни, когда Спот не мог смотреть на себя в зеркало. Хотя чаще все обходилось благополучно. Он еще мог работать, еще справлялся с ежедневной нагрузкой — еще держал под контролем возникшую в нем пропасть, которая грозила разорвать его надвое. Случись такое, ложь и правда в нем разделились бы, а ведь они должны сосуществовать. Они создают человека.
Спот сидел и повторял про себя: ложь… правда… Только когда он бывал в таком состоянии, эти слова обретали свой истинный смысл, свою глубину…
Спот заметил, что чересчур напрягся, и заставил себя дышать спокойнее, сознательно замедлил пульс. Иначе у него началась бы дрожь, и он уже не смог бы ее унять. Главное — держаться ближе к солнцу. Соединиться с ним.
Он принадлежал солнцу. Спот помнил, как однажды, давным-давно, играл для солнца на скрипке.
Тогда его инструментом была скрипка, а не рояль. Он стоял в холле и играл упражнения, но никто за ним не следил. Двери в сад были распахнуты, и сквозь портьеры проникал нежный солнечный свет, ложась узором на стены и потолок. Лет ему тогда было немного — он помнил, что смотрел на нотный пюпитр снизу вверх. Он помнил даже этюд, который тогда играл. В синеватом холле лежали прохладные тени. Наверное, ему тогда было семь. На стене в холле висело большое зеркало, перед которым все обычно замедляли шаг, когда выходили из дому или принимали гостей. Но в ту минуту он даже не видел этого зеркала. Взгляд его все чаще обращался к портьерам, скрывающим от него солнце и сад. Он ощущал, что воздух в саду напоен солнцем, что оно тяжело и лениво дышит в кронах деревьев. Но он был послушный мальчик и послушно играл этюды. Он знал, что сначала нужно позаниматься, и только после этого ему позволят выйти в сад. И все-таки в тот день что-то было не так, как всегда. Потому что звуки, лившиеся из его скрипки, казались жалкими и слабыми по сравнению с тем, что доносилось до его слуха из сада. Он заметил, что даже свет имел свою мелодию, в нем слышался какой-то мелодичный гул. И, забыв обо всем, но продолжая играть, он пошел к распахнутым стеклянным дверям и остановился между портьерами, стараясь, чтобы солнце падало на его скрипку. Звук снаружи, который вовсе и не был звуком, заглушил все и казался знакомым. Наверное, ему было лет семь. Он хотел туда, в сад, и откинул портьеру в сторону.
Солнце сразило его, как удар меча.
Теперь Спот уже не помнил, что случилось в ту минуту. Он пришел в себя в саду, на дорожке, посыпанной гравием. Он стоял и играл на скрипке, от сильных ударов смычка маленький инструмент едва не рассыпался в его руках. И все время лицо Спота было поднято вверх, к кронам деревьев, к солнцу, которое пряталось и дышало в них. Именно тогда он понял, что летний ветер — это и есть солнце, которое касается земли. Солнце было повсюду — в деревьях, в траве и даже в гравии на дорожках сада. Оно было и в нем, и вокруг него. И прежде всего оно было в его скрипке. Счастливый, он ходил по саду и страстно играл для того, что было повсюду. И все время он слышал тот мелодичный солнечный гул. Его окружала музыка солнца, он ощущал ее, она почти воспринималась обычным слухом. Он ходил по саду и подыгрывал ей на скрипке; так его скрипка еще никогда не звучала, и он даже не думал, что может так играть, не имея перед глазами нот. Его руки сами делали все, что нужно. Он играл, пока его не настиг голос, кричавший уже в третий или четвертый раз:
— Лео!
Он медленно опустил смычок.
— Лео! Что ты делаешь?
Только что он упивался блаженством, теперь все оборвалось. Это мать. Голос ее был строг. Лео знал, что сейчас она будет его бранить.
— Разве мы с папой не сказали, что ты сможешь выйти в сад только после занятий?
Он опустил голову.
— И что же? Ты играешь в саду! А если бы ты повредил скрипку? — К счастью, голос матери быстро смягчился.
Лео молчал. Ему хотелось одного — снова соединить смычок и скрипку. Потому что за голосом матери все еще слышалась мелодия солнца, хотя сам он стоял неподвижно, опустив скрипку. Все еще было почти таким, как минуту назад. Он еще мог бы настичь великую музыку, если бы поспешил. Поэтому он не прерывал бранившую его мать и без возражений позволил увести себя обратно в холл, где она села на стул, чтобы слушать, как он доигрывает свои упражнения.