Титаник. Псалом в конце пути
Шрифт:
Алекс тяжело вздохнул и прижал ладонь к боку.
Это не я, сказал он себе. Не может быть, чтобы все это случилось со мной.
Все вокруг как будто оказывало ему сопротивление. Холодное, безжалостное сопротивление.
Он попытался вспомнить, попытался вернуться к себе, каким он когда-то был. Закрыл глаза.
Где-то глубоко внутри он ощущал боль, словно туда капнули расплавленного олова.
Нет, это не он сидит здесь на койке. Не он весь сжался от боли. Этого не может быть. Нужно поскорей вернуться обратно, в прошлое. Или найти путь в будущее. И тогда все станет на свое место.
Он задремал.
Кто-то
Он был один, и вместе с тем в каюте присутствовал кто-то еще. И Алекс знал, кто это.
Судно скользит по ровной ряби. Берег остался за кормой, его уже почти не видно. Солнце клонится к горизонту. Под двадцатью тремя из двадцати девяти паровых котлов «Титаника» пылает огонь. Корпус и переборки слегка дрожат. Винты толкают судно вперед, делая по семьдесят пять оборотов в минуту. Минуты бегут. Впереди открывается океан. На борту меняется ритм жизни. Лихорадочная спешка, связанная с отправлением, уже улеглась. Опытный глаз еще может уловить некоторые приметы берега, если внимательно поищет их за кормой. Но никто ничего не ищет за кормой.
На корме, на палубе «Е», в каюте рядом с камбузом сидит Алекс. Перед ним перо и бумага. Он расположился у маленького стола. Но долго не прикасается к перу, то ли потому, что не знает, о чем писать, то ли боится качать.
В конце концов он выводит на бумаге первые слова. Кириллица кажется ему непривычной. Сперва перо движется неуверенно, но потом рука расходится. Он пишет письмо, то, которое ему следовало написать очень давно. Возможно, уже слишком поздно писать это письмо, но он все равно напишет его.
Скоро, думает Алекс, скоро уже для всего будет поздно.
Он уже почти не может есть, но голода не испытывает. И почти не спит. Он уже очень давно не спал по-настоящему. Так почему бы ему не написать это письмо? Быть может, покой океана поспособствует ему. Может, письму сообщится медленный ритм дня. Скоро уже для всего будет поздно. Каждое утро солнце будет вставать над Атлантикой, каждый день часы будут переводиться назад, пока судно будет удаляться на запад от Гринвичского меридиана; незаметно сутки на судне дойдут до двадцати пяти часов. У него целый океан времени. Он напишет это письмо.
Письмо Алекса
Дорогой Гаврик, дорогой брат.
Это я, твой брат Саша. Наверное, мне давно следовало тебе написать. Но как только у меня всплывала мысль о тебе и обо всем, что я покинул, я тут же гнал ее прочь. В конце концов я уже не мог писать — прошло слишком много лет. И я оправдывал себя тем, что не знаю, где ты сейчас живешь, что мое письмо не найдет тебя. Петербург огромный город. Россия такая большая.
Конечно, время от времени я встречал соотечественников, и некоторые из них регулярно возвращались домой. Какая-нибудь добрая душа, конечно, взяла бы с собой мое письмо и постаралась найти тебя, если б я попросил об этом. Я бы сумел разыскать тебя, если б попытался.
Но правда заключается в том, что я этого не хотел. Я боялся писать тебе, боялся, что твои глаза прочтут написанные мною слова.
Однако все эти годы я каждый день думал о тебе. Ты всегда рядом со мной, когда я просыпаюсь, и ты рядом со мной, когда
Ты и сейчас стоишь в моей каюте.
Много воды утекло за эти годы. Я больше не знаю, как ты выглядишь, что делаешь. Каждый раз, когда в газетах или журналах появляются новости о России, я пытаюсь вслушаться в сообщения, напечатанные типографской краской, уловить в них твое имя, твой голос. Слышу о судах, приговорах и ссылках. И сердце мое начинает учащенно биться: я ищу твою руку, Гаврик, твои черты.
Может, ты женат, живешь в губернском городе, преподаешь или работаешь на каком-нибудь горном заводе. Может, ты стал отцом. Я ничего не знаю.
Но я помню тебя бледным темноглазым студентом, который каждое утро устало уходил из дому, чтобы на рассвете, миновав множество мостов, добраться до университета на Васильевском острове; у тебя на плече висит все та же потертая сумка, на голове — синяя фуражка.
А ты, каким ты видишь меня? Ты, конечно, считаешь, что меня уже давно нет в живых. Сначала ты, наверное, с горечью думал обо мне. Но со временем воспоминания обо мне, может быть, стали более светлыми? И ты уже мог с радостью вспоминать то, что скрывалось в далеком прошлом, за горькими временами — наше детство, летние жемчужные вечера, искрящиеся зимние. Люди стараются не думать плохо о покойниках. Только покойники полностью соответствуют нашим воспоминаниям. Ведь они не могут вернуться и изменить их. Наверное, это и значит быть мертвым. Я умер. Самое лучшее привыкнуть к этой мысли.
Я помню тебя идущим через мосты.
Я бежал из Петербурга в январе 1905 года, вскоре после Кровавого воскресенья. Мне удалось пробраться на борт шведской шхуны. В море меня обнаружили, и капитан прочитал мне длинную проповедь о том, как позорно путешествовать «зайцем». Во всяком случае я думаю, что его негодование было вызвано именно этой причиной, он — опять же по-шведски — грозил протащить меня под килем, а также сулил другие кары. Когда это было сделано, он перешел на русский. В Стокгольме у него была русская жена. В плавании ему ее не хватало. Вот если бы я сварил ему настоящий борщ, он сменил бы гнев на милость. Я не умел варить борщ. Но он все-таки сменил гнев на милость, и, пока мы плыли по Балтийскому морю, я чистил картошку. В начале февраля (по григорианскому календарю) мы прибыли в Стокгольм. Это очень маленький и симпатичный город. Я незамеченным сошел на берег и перебивался там разной случайной работой. Потом отправился дальше. Нанялся на пароход, который доставил меня в Англию. В Лондоне я потерпел полный крах. Я пил, я тосковал по дому, я раскаивался. У меня была с собой моя скрипка, и я играл на улицах.
Осенью того же года я встретил одного скрипача. Несколько лет мы с ним играли на англо-американских пароходах и, надо сказать, делали это совсем неплохо.
Вот так я жил, пока был покойником. У меня есть комнатушка на берегу. Несколько знакомых и ни одного близкого друга.
Но именно от этого я и бежал: ведь я вел жизнь, о которой не расскажешь даже брату.
Когда-то у меня был брат, который мной гордился.
Знал ли ты, Гаврик, что, оказывается, можно владеть человеком? И что есть люди, которые позволяют владеть собой? Я имею в виду не крепостное право, которое традиционно существовало в нашей стране.