Титановый бардак
Шрифт:
— А мне вот что интересно, — в разговор вмешалась Оля, — а почем все эти ваши художества выйдут? Все эти высокие технологии очень, конечно, греют душу, но как насчет бюджетов? Я это почему спрашиваю: ни один из вас на следующий год финпланы мне так и не приволок.
— Гуля, — внезапно в голосе Ирины возникли странные нотки, — дай пинка нашей экономной подруге, я тебе потом отдам. А сейчас тащи меня к себе в больничку: чувствую, что уже пора. Даже очень-очень пора!!!
Три года назад Пантелеймон Кондратьевич неожиданно для себя самого занялся, как он сам называл свою работу, «выращиванием картошки», причем в должности «временного исполняющего обязанности». Вдобавок такие обязанности исполняющего, за которые — если их исполнить не лучшим образом — недолго
То есть картошка тоже сыграла очень важное значение, но чтобы республика в голодный год смогла произвести даже чуть больше шести миллионов тонн ценного клубня, пришлось столько всего переделать! Мужик — он везде мужик, и работать он будет — тут другого слова не подобрать — героически, если будет уверен, что за этот героический труд получит и героическое вознаграждение: можно сколько угодно рассказывать этому мужику про «светлое будущее», но куда как лучше это самое будущее ему просто показать. И показать прямой путь к его достижению…
И вот «показывать светлое будущее» как раз и начали присланные Девятым управлением люди. В каждом из семидесяти пяти районов республики появилось по две-три, а иногда и больше машинно-тракторных станций, но главным — в плане «светлого будущего уже сейчас» стали даже не трактора и автомобили, а поставленные на каждой МТС небольшие электростанции. Большей частью работающие на дровах, но были поставлены и три гидроэлектростанции мощностью около тысячи киловатт каждая! То есть гидростанции выстроили уже к осени, но свет в домах — в селах, где МТС устроены были — появился еще весной. Не во всех домах, поначалу только в школах и, где были, фельдшерских пунктах, но там мужикам, которые подписали обязательство по сдаче картошки (причем по цене очень немаленькой, за живые деньги) — тем мужикам пообещали свет осенью уже провести. А в деревнях, где МТС не было, электричество пообещали уже в следующем году — но опять лишь в тех весках, где обязательств по сдаче картошки было подписано «достаточно»…
Кроме того, что очень порадовало Пантелеймона Кондратьевича, Девятое управление довольно серьезно помогло ему c пропагандой: они поначалу выбили для республиканской прессы дополнительные фонды, а летом вообще выстроили неподалеку от Мозыря фабрику для производства газетной бумаги. Небольшую, но на белорусские газеты ее хватало. А еще в апреле в Минске начала издаваться газета «Колхозный вестник», причем в колхозы по два экземпляра отправлялись бесплатно! И в этой газете каждый день рассказывалось о том, что жизнь скоро станет лучше, и не просто рассказывалось, а сообщалось, что конкретно делается уже сейчас. Например, о том, что были заложены сразу четыре шахты для добычи каменного угля для того, чтобы строящиеся электростанции имели достаточно топлива. О том, что в городах и даже поселках чуть ли не каждый день начинались стройки новых фабрик и заводов…
Когда в сентябре заработали сразу четыре цементных печи на новеньком заводе неподалеку от Могилева в дополнение к более чем десятку выстроенных по всей республике кирпичных заводов и по всей республике стали подниматься новенькие заводы и фабрики, мужики окончательно поверили «новой власти». А в октябре, после того как сразу два десятка председателей наиболее отличившихся колхозов были награждены орденами… точнее, сразу после того, как в колхозах с председателями-орденоносцами начали строить новые школы, фельдшерские пункты и даже каменные дома лучшим колхозникам, «единоличников» на селе почти не осталось.
Правда, не осталось в том числе и потому, что самых ярых противников колхозного строительства пришлось «немножко репрессировать» — но оно того стоило: сейчас в Белоруссии о бывших кулаках почти никто и не вспоминал. Жизнь поменялась так быстро и стала настолько лучше, что
Если долго мучиться…
Тридцать шестой год начался очень спокойно, ничего особо выдающегося не случилось. А из невыдающегося Ира отметила лишь самоубийство Уншлихта. Новенький начальник ГВФ решил, что гражданский и совершенно воздушный флот нуждается в резком увеличении числа воздушных судов и инициировал производство Ириного «деревянного» биплана на Харьковском авиазаводе.
Ну, чисто теоретически самолет и был деревянный… менее чем за два месяца все четырнадцать выпущенных в Харькове самолетов разбились. А еще около трех десятков вообще не смогли взлететь — просто потому, что сломались еще до первого взлета. Все же березовый шпон и прессованная авиационная фанера — это, откровенно говоря, материалы принципиально разные, и особенно разные в смысле прочности. Ирина, в адрес которой Уншлихт выкатил претензии после того, как на заводе погибли в один день два летчика-испытателя, изначально была против постройки самолетов в Харькове, причем не по каким-то там «идеологическим» причинам, а лишь потому, что товарищ Сухов чисто физически не имел возможности изготовить требуемые для производства машины термопрессы. И свои возражения она отправляла Уншлихту в письменном виде — ну а когда высшее руководство страны начало выяснять, кто именно (подразумевая конструктора машины) виноват в гибели сразу нескольких летчиков-испытателей, Ира собрала все эти свои записки и с ними отправилась в Москву. Не по собственной инициативе отправилась, её вызвали — чему она была очень не рада, оставляя полугодовую дочку на попечение Гуле и срочно найденной кормилице. И, вероятно испытывая к инициатору этого вызова чувства не самые добрые, она предложила очень простой способ решения проблемы с нелетающими самолетами:
— Я и изначально была уверена, что в Харькове эти самолеты выпускать не получится, писала ему об этом неоднократно, и дело вовсе не в вредителях на производстве, как пытается нам доказать товарищ Уншлихт. Но раз Иосиф Станиславович считает, что это не так, я предлагаю его назначить директором Харьковского завода. Пусть он лично поруководит производством, изживет недостатки и выдаст стране хорошие летающие самолеты. Ну а если не выдаст, скажем, через полгода не выдаст, то мы будем считать его самого саботажником и диверсантом, а потому со спокойной совестью расстреляем.
— А если выдаст, то кого расстреливать будем? — поинтересовался Иосиф Виссарионович.
— Давайте меня, я не против.
— Вы так уверенно об этом говорите… То есть считаете, что товарищ Уншлихт производство самолетов наладить там не сможет?
— Да я в этом вообще не сомневаюсь. Если мужику дали руду с углем, но он дома в печке не смог выплавить из этого чугун, то кого наказывать надо? Мужика, который не выплавил или руководителя, который дал ему заведомо невыполнимое задание? Чтобы в Харькове строить такие самолеты, нужно выстроить там совершенно новый завод — но зачем, если в Нижнем завод прекрасно работает? Люди обученные там уже есть, оборудование тоже есть. Площадей для увеличения выпуска не хватает, но построить новые сборочные цеха много дешевле, чем строить новый завод с нуля. Опять же, в Нижнем есть кому обучить новых рабочих, а в Харькове — вот пусть товарищ Уншлихт их пообучает. Получится — хорошо, но ведь не получится…
— Так зачем же ждать полгода, давайте товарища Уншлихта сразу расстреляем, — пошутил Молотов.
— Э, нет. А помучаться перед расстрелом? Осознать глубину своего морального падения? Он же тоже прекрасно знает, что ничего у него не выйдет, так что как раз времени хватит для осознания…
Уншлихт во время этой «веселой» перепалки сидел молча, а когда совещание закончилось, то вышел в коридор и застрелился.
— Вот видите, Иосиф Станиславович тоже не сомневался, что занимался вредительством, — прокомментировала случившееся Ира, перешагивая через бездыханную тушку. — И под конец тоже не удержался от подлости: нет бы на улицу выйти, а теперь уборщицам пол мыть…