Титус один
Шрифт:
– Бродяжничество. Ведь так, господин Зеллье?
– Так, – ответил Секретарь суда. – Бродяжничество, причинение ущерба и нарушение права владения.
И он обратил большое сероватое лицо к Титусу, и приподнял угол верхней губы, совсем как скалящийся пес. А следом руки его, как будто по собственной воле, соскользнули в глубокие карманы штанов – точно две лисы вдруг улезли под землю. Глухое бренчанье ключей и монет породило на миг впечатление, что в господине Зеллье присутствует нечто игривое, нечто от прожигателя жизни. Впрочем, впечатление это скончалось, едва народившись. Ничто в смуглом, одутловатом лице господина Зеллье, ничто в его
Однако звяканье их, пусть и приглушенное, напомнило Титусу о чем-то наполовину забытом, – какую-то жуткую, хорошо ему знакомую музыку, – напомнило о холодном царстве, о засовах и выложенных камнем коридорах, о замысловатых воротах из ржавого железа, осколках камня, забралах и птичьих клювах.
– «Бродяжничество», «причинение ущерба» и «нарушение права владения», – повторил Мировой судья. – Да-да, припоминаю. Провалился сквозь чью-то крышу. Так?
– Точно так, сэр, – ответил Секретарь суда.
– А средств к существованию выявить не удалось?
– И это так, Ваша милость.
– Бесприютен?
– И да, и нет, Ваша милость, – сказал Секретарь. – Он упоминал о…
– Да-да-да-да. Все вспомнил. Утомительное дело, утомительный молодой человек – я, помнится, начал уставать от его непонятных речей.
Мировой судья облокотился о стол, склонился вперед и уложил длинный, костлявый подбородок на переплетенные пальцы.
– Вот уже в четвертый раз вы стоите передо мной за барьером и, насколько я в состоянии судить, все это дело есть не что иное, как пустая трата времени Суда и источник неприятностей для меня лично. Ваши ответы, когда их удается добиться от вас, оказываются либо идиотическими и расплывчатыми, либо экстравагантными. Больше я этого не допущу. Ваша молодость нимало вас не извиняет. Вы любите марки?
– Марки, Ваша милость?
– Вы коллекционируете их?
– Нет.
– Жаль. У меня есть редкостная коллекция, пропадает зазря. Теперь послушайте. Вы провели в тюрьме уже неделю – однако беспокоит меня вовсе не ваше бродяжничество. Это дело понятное, хоть и заслуживающее порицания. Меня беспокоит отсутствие у вас корней и общая ваша бестолковость. Создается впечатление, будто вы обладаете какими-то скрытыми от нас знаниями. Поведение ваше курьезно, слова бессмысленны. Спрашиваю еще раз. Что такое Горменгаст? Что это слово обозначает?
Титус обратил лицо к судейскому месту. Если здесь и был человек, которому можно довериться, так именно Его милость.
Старый, морщинистый, как черепаха, но с глазами ясными, как серое стекло.
Однако Титус не ответил, лишь отер лоб рукавом.
– Вы слышали вопрос Его милости? – произнес голос с ним рядом. То был господин Зеллье.
– Я не понимаю, – ответил Титус, – смысла этого вопроса. Точно так же вы можете спросить меня, что такое вот эта моя рука. Что она обозначает? – И он поднял руку, растопырив пальцы морской звездой. – Или что такое вот эта нога? – Титус поставил ногу на скамью подсудимых и затряс другой, словно болтая ею по воздуху. – Простите меня, Ваша милость, я не могу вас понять.
– Это такое место, Ваша милость, – сказал Секретарь суда. – Заключенный настаивает на том, что это такое место.
– Да-да, – сказал Мировой судья. – Но где оно? На севере, на юге, на востоке, на западе – где, молодой человек? Помогите мне помочь вам. Полагаю, вы не хотите провести остаток жизни, ночуя на крышах чужих городов. В чем дело, юноша? Что с вами творится?
Луч света, проскользнув сквозь высокое окно зала Суда, ударил сзади в короткую шею господина Зеллье, словно желая открыть в ней что-либо, исполненное мистического смысла. Господин Зеллье отклонил голову назад, и луч, сместившись, лег на его ухо. Титус, говоря, не сводил с него глаз.
– Я бы сказал вам, сэр, если б мог. Но я знаю только, что сбился с пути. Не то чтобы я хотел возвратиться домой – я не хочу; но даже если бы и хотел, не смог бы. И дело не в том, что я прошел слишком долгий путь, просто я заблудился, сэр.
– Вы сбежали из дому, молодой человек?
– Я ускакал, – ответил Титус.
– Из… Горменгаста?
– Да, Ваша милость.
– Покинув вашу мать?…
– Да.
– И отца?…
– Нет, отца нет…
– А… так он умер, мой мальчик?
– Да, Ваша милость. Совы сожрали его.
Мировой судья возвел брови и принялся что-то строчить на листке бумаги.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Эта записка, предназначавшаяся, по всей видимости, для какой-то важной особы, – возможно, для человека, заведующего местным сумасшедшим домом или домом для малолетних правонарушителей, – эта записка в конечном итоге получилась не отвечающей замыслу Мирового судьи: упавшая на пол да еще и потоптанная, она была затем поднята, разглажена и передавалась из рук в руки, пока не нашла недолгий покой в морщинистой лапке одного слабоумного, который во благовременьи, после бесплодной попытки прочесть ее, сложил из записки галку и запустил оную из теней, в коих обретался, в несколько менее мрачный угол зала Суда.
Чуть позади слабоумного сидел, почти полностью утопая в тени, некий мужчина. В кармане его лежала, свернувшись в клубок, саламандра. Глаза мужчины были закрыты, а нос, большой, точно румпель, торчал в потолок.
Слева от него восседала госпожа Дёрн в шляпке, похожей на пожелтевший капустный кочан. Несколько раз она пыталась пошептать что-то Мордлюку на ухо, но ответа не получала.
На некотором расстоянии от этих двоих, и тоже слева, расположилась полудюжина крепко сколоченных мужчин – рослых, державшихся очень прямо. Эти следили за слушанием дела с взыскательным и даже неодобрительным вниманием. По их мнению, Мировой судья вел себя слишком снисходительно. В конце-то концов, молодой человек, сидевший на скамье подсудимых, выказал себя далеко не джентльменом. Достаточно взглянуть на одну лишь его одежду. Да и то, как он вломился на прием леди Конц-Клык, никакого прощения не заслуживало.
Упомянутая леди сидела, подперев указательным пальцем крохотный подбородок. Ее шляпа, в отличие от капустно-кочанного сооружения госпожи Дёрн, была черна как ночь и походила скорее на воронье гнездо. Под многообразными прутками ее полей белело, точно гриб, лицо леди Конц-Клык с ротиком, смахивающим на красную ранку. Голова этой дамы хранила неподвижность, но глазки – маленькие, черные, пуговичные – рыскали туда-сюда, не упуская ничего.
Немногое способно было укрыться от них, именно она-то и заметила первой бумажную галку, выплывшую из мрака, который окутал дальнюю от Мирового судьи часть зала, и описавшую в тусклом воздухе неторопливый большой полукруг.