Титус один
Шрифт:
Часы текли, живое кольцо это становилось все плотнее, пока не настал день, когда на всю округу опустилось безмолвие, в котором дыхание зверушек и птиц звучало как рокот моря.
Озадаченные тишиной (то было время, когда рабочие уже удалились, а гости еще не прибыли), они вглядывались (эти десятки глаз) в Черный Дом, ныне являвший миру лик настолько невероятный, что прошло немало часов, прежде чем звери и птицы решились нарушить молчание.
ГЛАВА ДЕВЯНОСТО СЕДЬМАЯ
Две дикие кошки, от которых ложились на землю
Все остальное зверье неотрывно следило за тем, как они выскальзывают кошачьей тропой из настороженного леса и подбираются к северной стене Черного Дома.
Здесь они задержались надолго – сидели, укрытые пышными папоротниками, из которых торчали только их головы. Казалось, что головы эти крепятся к телу на славу смазанными шарнирами, так гладко поворачивались они то в одну сторону, то в другую.
В конце концов, кошки, словно повинуясь единому побуждению, запрыгнули на мшистую верхушку стены. Они и раньше вспрыгивали сюда много раз, но никогда еще с этого привычного места не открывалась перед ними картина столь невиданной метаморфозы.
Все изменилось, и однако же, не изменилось ничто. На миг взгляды кошек встретились. И столь острая проницательность светилась в их глазах, что зябкая дрожь наслаждения прокатилась по спинам кошек.
Перемены затронули все. Ничто не осталось прежним. Там, где прежде возвышалась груда позеленевших отесанных камней, теперь стоял трон. Старые, все в патине, доспехи свисали со стен. Откуда ни возьмись, появились столбы с фонарями, огромные ковры и столы, по колено утопавшие в болиголове. Конца переменам не было.
Но дух, который пропитывал здесь все и вся, остался прежним. То был дух несказанной заброшенности, которой никакие новшества отменить не могли.
Кошки, сознававшие, что все взгляды прикованы к ним, понемногу набирались смелости и в конце концов, соскользнув по укутанной в плющ стене, буквально улыбнулись всем телом и взвились в воздух, охваченные сразу и возбуждением, и гневом. Возбуждением, вызванным тем, что перед ними открылся новый мир, который еще предстоит обжить, и гневом на то, что их потаенные тропы, зеленые логова и излюбленные приюты сгинули навсегда. Заросшие развалины, в которых кошки привычно видели часть своей жизни, – еще с поры, когда они, маленькие вспыльчивые комочки, отпихивали друг дружку носами и дрались за теплое место у живота матери… эти развалины вдруг стали другими, теперь они требовали исследований и освоения. Мир новых ощущений… некогда звеневший от эхо, а ныне приглохший, поскольку его покинула пустота.
Куда подевался длинный выступ, длинный и пыльный выступ, весь в гирляндах листовика? Он исчез, а то, что его сменило, никогда не ведало отпечатков кошачьих тел.
На месте выступа возвышались фигуры, не поддающиеся пониманию. Дикие кошки, все больше смелея, принялись возбужденно метаться туда и сюда, но и на бегу не утратили они гордой осанки – головы их были подняты настороженно и барственно, отзываясь одухотворенной разумностью.
Что это за огромные фестоны
Теперь кошки, совсем уже осмелевшие, повели себя до крайности странно, – они не только перескакивали с места на место, словно играя в «делай как я», но и самым немыслимым образом извивали гибкие тела. Кошки то пробегались вдоль противоположных краев поседелого ковра, то сцеплялись в якобы нешуточной драке, то вдруг отпрядывали, словно с общего согласия, предоставляя одна другой возможность поскрести задней лапой за ухом.
Между тем в кольце наблюдавших за ними тварей никто не шевелился, пока вдруг, без предупреждения, лиса не протрусила с самой его окраины, не запрыгнула в одно из стенных окон и не уселась, добежав до середины Черного Дома, на дорогой ковер, чтобы задрать острую, желтую мордочку в небо и затявкать.
На лесных существ это подействовало, как удар набатного колокола, – сотни их мгновенно вскочили на ноги и минуту спустя заполонили собою все.
Впрочем, не надолго, ибо едва лишь дикие кошки, выгнув спины, заворчали на лису и на прочих незваных гостей, как случилось нечто, заставившее птиц и зверей вернуться в свои укрытия.
Небо над Черным Домом вдруг наполнилось разноцветными огнями. Это шел на посадку авангард воздушной флотилии.
ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ВОСЬМАЯ
С изяществом соступая на землю из многоразличных машин, сверкающие красавицы и сверкающие чудовища сбивались, подобно колибри, в стайки, и то скрывались со своими спутниками в тенях, то вновь появлялись из них, и всё щебетали, и глаза их расширялись от предвкушений, ибо люди эти изведали нечто такое, чего прежде не знали… ночной полет. Раскидистые леса, цепенящий страх, ожидание и дрожь неизвестности, омуты тьмы, заводи сверкающего света, воздух, прерывисто вдыхаемый и с облегчением выдыхаемый – облегчением, вызванным тем, что ты все-таки не один, хоть звезды сверкают в холодном небе и змеи таятся в руинах.
Одна ослепительная волна за другой вливалась в дверные проемы Черного Дома, и все головы невольно поворачивались к горящему в центре его костру, со тщанием сложенному из можжевеловых веток, которые, сгорая, как сгорали они сейчас, источают пахучий дым.
– Ах, дорогой, – произнес голос из тьмы.
– Что такое? – ответил голос из света.
– Как это волнительно. Где ты?
– Здесь, с крапчатой стороны от тебя.
– О, Урсула!
– Что ты?
– Подумать только, и все это ради того юнца!
– О нет! Ради нас. Ради нашей услады. Ради зеленого света на твоей груди… ради бриллиантов в моих ушах. Все эти краски. Весь блеск.
– Это примитив, дорогая. Примитив.
Вступает еще один голос…
– В таких местах только лягушкам и жить.
– Да, да, но мы впереди.
– Впереди чего?
– Мы авангард. Посмотри на нас. Если мы не само изящество, так кто же тогда?
Новый голос, мужской, так себе голосишка.
– Это двустороннее воспаление легких, вот что это такое, – сипит он.