Тьма сгущается
Шрифт:
– На твоем языке я ничего для тебя не нашел, – добавил он, будто извиняясь. – Я искал, правда, но рыжики запретили печатать книги на каунианском, а расспрашивать я забоялся.
– Я знаю, что запретили, – ответила Ванаи. – Помню, как злился дед, что ему приходится писать статьи по-фортвежски. Спасибо большое! Я как раз думала сегодня, что надо бы подыскать себе занятие, а ты мне его нашел.
– И я думал то же самое – ну, что тебе скучно, – ответил Эалстан. – Невозможно же все время сидеть в четырех стенах.
Ванаи уставилась на него. К глазам подступили слезы; пришлось отвернуться на миг, чтобы сморгнуть их. Эалстан как мог заботился о ней и старался сделать ее счастливой. Это до сих пор изумляло девушку, непривычную к заботе. Они сбежала из дома отчасти по настоянию Эалстана, но и потому еще, что решила: хуже, чем с дедом, все равно не будет. А еще она чувствовала себя виноватой, потому что из-за нее Эалстан разругался с родными.
Но она вовсе не ожидала, что будет, несмотря ни на что, так счастлива.
– И этот купец неплохо платит, – заметил Эалстан. – Можно будет немало отложить на черный день. Можно было б подумать и о том, чтобы найти квартиру получше, но раз такие дела – думаю, наличные нам пригодятся больше.
Когда Ванаи встретила Эалстана собирающим грибы, она не думала, что у него столько здравого смысла. И когда любилась с ним – тоже не думала, как бы ей ни было ей приятно и как бы ни было удивительно, что после Спинелло она способна получать только удовольствие.
– Страсть проходит, мудрость остается, – вспомнила она старинную каунианскую поговорку.
– Надеюсь, страсть пройдет не так быстро, – ответил Эалстан по-кауниански, медленно и внятно.
Ванаи всегда приятно было слышать, как он говорит на ее родном языке. Хотя девушка гораздо свободней владела фортвежским, нежели он – каунианским, Эалстан старался ради нее. К такому Ванаи тоже не привыкла.
– И знаешь, что еще? – продолжал он на том же наречии.
– Нет. Расскажи!
– Торговец, у которого я проверял сегодня складские книги, знаком с Этельхельмом, певцом, и говорит, что оркестру Этельхельма тоже нужен счетовод! – выпалил Эалстан таким тоном, словно увидал дневную звезду.
Ванаи, однако, это имя ничего не говорило.
– Он известный музыкант? – спросила она.
Фортвежцы и кауниане в своих мызукальных вкусах резко расходились: то, что нравилось одним, других обыкновенно оставляло равнодушными.
– Самый лучший! – воскликнул Эалстан, от возмущения переходя на родной фортвежский.
– Ну ладно.
Ванаи готова была поверить ему, хотя и не разделяла его энтузиазма. Уже шагнув в кухоньку, она осознала, что это хорошее начало для любви.
Ночь и туман. Зимой – а впрочем, и во все времена года – туман накатывал на город Тырговиште с океана, накрывая его, как окутывал он все приморские поселки на пяти крупных островах Сибиу. Комендантский час, который оккупационные войска ввели на территории покоренной державы, давно начался, а Корнелю все еще бродил по улицам. Он надеялся – и на это имел веские причины, – что вражеские патрули не заметят его. Это было бы очень некстати: альгарвейцы искали диверсанта Корнелю в холмах в центре острова и, без сомнения, разыскивали его здесь, в родном его городе.
Но даже если охота на него объявлена, Корнелю уверен был, что сможет ускользнуть. Всю жизнь он прожил в Тырговиште и с закрытыми глазами мог бы найти дорогу в его переулках. Разве что солдатам Мезенцио очень повезет и они успеют спалить беглеца, прежде чем тот завернет за угол или нырнет под арку… но это вряд ли.
Он выдохнул, и дыхание его повисло облачком, сливаясь с клубами непроглядного тумана. Непроглядного потому, что уличные фонари не горели, чтобы не привлекать лагоанских драконов-бомбардировщиков. Корнелю знал, что фасады домов и лавок, которые он миновал, сложены из глыб грубого серого известняка, скрепленных цементом. Знал, что островерхие крыши покрыты красной черепицей. Знал – потому что видел их прежде. Сейчас он не видел ничего.
Вздрогнув, моряк поплотнее закутался в драный тулуп. Когда-то он был офицером военно-морского флота Сибиу, лучшим наездником на левиафанах во всем офицерском корпусе армии короля Буребисту. У него был отменный гардероб – мундиры, килты, плащи теплые и тонкие… Но теперь, как спустившийся с холмов лесоруб, он носил одно и то же платье, не снимая, и радовался, что может хоть немного согреться.
Он сделал еще шаг. Ну да, вот он, поребрик. Корнелю собирался уже ступить на мостовую, когда услышал шаги нескольких пар ног. Моряк отступил. Кто-то из незнакомцев споткнулся и выругался громко и от души по-альгарвейски. Корнелю отменно владел этим языком, но понял бы почти все и так: сибианский и альгарвейский были близки, точно братья.
А еще он понимал, что ругань эта грозит ему большой бедой. Как можно тише он отступил к стене, готовый обратиться в бегство, если альгарвейцы обнаружат его. Но те миновали нарушителя, даже не заметив.
– …Да нету никаких вонючих сибов тут, не полезут они никуда эдакой ночкой, – ворчал тот, что споткнулся. – Только время зря тратим. Если кто из дому и выберется, так через пять минут шею себе свернет, и поделом ему!
– Ты себе уже едва не свернул, это точно, – отозвался кто-то из его товарищей, и остальные расхохотались.
Ворчун продолжал ругаться, пока брюзжание его не стихло в отдалении.
К этому времени Корнелю уже пересек улицу – совершенно спокойно. Если бы сквозь мрак и туман альгарвейцы могли различить улыбку на его лице, та им очень бы не понравилась. Улица в том направлении круто скатывалась с холма, и Корнелю понадеялся, что кто-нибудь из патрульных и впрямь свернет себе шею.
Подводник прошел еще пару кварталов, потом свернул на свою улицу, к своему дому – дому, где он не ночевал, куда не ступал с того дня, как альгарвейцы захватили остров. Там оставались Костаке и Бринца. И трое альгарвейских офицеров, определенных к ним на постой.