Тьма века сего
Шрифт:
— Сделаем так, — решительно произнес Мартин. — От меня все равно никакого толку, посему я бегу в церковь и беру святого отца за шиворот. Пусть хватает дорожный набор и идет вам навстречу. Сэкономит какие-то минуты, но уж хоть что-то.
— Полный набор, extrema unctio [105] , — добавил Курт, с трудом шевеля онемевшими губами. — Ибо как знать.
— Cours [106] , — коротко бросил фон Вегерхоф, тоже ускорив шаг, и зло повторил: — Не вздумай, Гессе.
105
«Последнее
106
Беги (фр.).
Он не ответил — на слова сил не оставалось, последних резервов организма хватало лишь на то, чтобы двигать ногами, уже почти не чувствуя ни их, ни подпирающего плеча стрига, зато четко ощущалась вновь надвигающаяся темнота, мягкая, убаюкивающая… В ней была тишина. Покой. Безмятежность. Темнота обнимала кротко и бережно, заглушая боль в теле и скачущие мысли, заграждая собою мир со всей его скорбью, заботами и тревогами…
— Не спать!
Курт вздрогнул и разлепил глаза, рывком вскинув голову, и сквозь вспыхнувшие от боли звезды попытался обернуться на голос наставника, которого быть здесь не могло и не должно было. Темнота рухнула обрубленным занавесом, вновь явив мир, солнце, небо, дорогу под ногами… В паре сотен шагов виделись холм и дома Грайерца, хотя прошло, казалось, лишь два-три мгновения с того момента, как он позволил себе закрыть глаза, и до того, как голос Хауэра выдернул его из небытия. Впереди, уже хорошо различимые на серой ленте дороги, спешили навстречу двое — Мартин и долговязый тощий человек в мешком висящем на нем одеянии священника и с дорожной сумкой.
— Еще полдюжины шагов, — мягко, словно ребенку, сказал фон Вегерхоф. — Не спи, ради всего святого, и держись за эту сторону бытия, Гессе, если надо — зубами, я знаю, ты умеешь. Мой лимит на мертвых напарников на эту половину века исчерпан, и лично я настроен отравлять себе жизнь твоим обществом еще хотя бы лет двадцать.
— А довольно живописное местечко для могилы, должен сказать, — тяжело ворочая языком, отозвался он и, видя, что буквально бегущий отец Конрад почти рядом, повелел: — Давай на обочину.
Глава 19
Академия святого Макария, 1401 a.D.
— Ты смогла бы повторить то, что сделала с этим человеком?
— С Каспаром?
Альта сидит на массивном, слишком большом для нее табурете, он не слишком удобный, зато она может болтать ногами, не достающими до пола. Хоть какое-то развлечение.
— Мама говорит, что такое делать нельзя.
— Но в тот раз ведь было можно.
— Мама говорит, что тогда другой случай. Он мог убить меня и собирался убить маму, папу и того беднягу, который им помогал меня найти.
— То есть, если ты будешь считать, что твоей жизни или жизни близких угрожает опасность, ты это сделаешь?
— Сначала надо убедиться, что правда опасность, а мне не кажется так.
— Это тоже мама говорит?
— Ага.
— Твоя мама для тебя большой авторитет, да?
— Чего?
— Ты ее слушаешься и считаешь всегда правой или почти всегда. Это значит «авторитет».
— Ну… — Альта на мгновение замирает, потом ерзает на табуретке, задумчиво почесывая нос, находит позу поудобнее и снова начинает болтать ногами. — Нет, не всегда. Вот мама, например, мне соврала, что папы нет, значит, не всегда она права.
— Соврала? — голос одного из трех людей за столом искренне удивленный. — Мне казалось, она считала его погибшим, разве нет?
— Мама мне все рассказала, как было на самом деле. Она боялась, что из-за своей службы папа меня втянет в неприятности, потому что у него много врагов, и может случиться вот такое, как случилось с Каспаром. Поэтому когда папа уехал, мама не искала его и не рассказывала про меня, и мне про него сказала, что он умер.
— Ты из-за этого на маму обиделась?
— Да, сначала, немножко. Мы чуть-чуть поругались.
— Чуть-чуть?
— Ну… Она мне объяснила, что хотела меня защитить. И вот она была права, такое и правда случилось, потому что Каспар узнал, кто у меня папа, и захотел ему напакостить. Я все равно сказала ей, что зря так, но теперь не обижаюсь.
— А ты довольно рассудительная для девятилетней девочки.
— Мама тоже так часто говорит. Мне кажется, ей это не нравится.
— Почему тебе так кажется?
— Ну… Она так всегда это говорила, знаете, таким голосом — «Вся в отца!». Недовольно так.
От стола с тремя людьми доносится тихий смешок, и сидящий посередине отец Бруно кивает:
— Да, мы ее понимаем.
— А почему?
— Это немного… мешает, когда все решения принимает один только разум, без чувств. Разве нет?
Альта хмурится.
— Кому мешает? Как это может мешать?
— Вся в отца… — доносится чуть слышный шепот, и снова такая же тихая усмешка.
— Так выглядит твоя «защита», да?
Мама и папа говорят за тонкой перегородкой, которая делит комнату пополам. Там, в той половине, где дверь, стоит мамина постель, а узкая лежанка Альты здесь, в закутке с крохотным окном. Сейчас поздно, уже почти совсем ночь, и оба думают, что она спит. Надо только дышать тихо-тихо и свернуться вовнурь, чтобы мама не учуяла и не догадалась, а папа не догадается. Мартин говорит, что он самый хитрый, внимательный и самый умный инквизитор во всей стране, но этого мало, чтобы распознать бодрствующего человека, который лежит за стенкой с закрытыми глазами, не шевелится и тихонько ровно дышит…
— Нас допрашивают. Альту допрашивают! Как какую-то преступницу!
— Знаю, как это звучит, но это для вашего же блага.
Мама явно сильно расстроена. А по папиному голосу слышно, что он оправдывается. Мартин говорит, что папа ничего не боится, но Альте кажется, что он боится говорить с мамой и с ней. Его тогда так становится жалко. Он точно ничего плохого не хочет, неужели мама не чувствует? Не может быть. Должна чувствовать. Тогда зачем она так говорит?
— «Вас этому учили», да? Вот так врать, глядя в глаза?