Тьма внешняя
Шрифт:
– Богомерзкие еретики! – гремел архиепископ, – кощунственно провозглашающие себя воинами Божьими, творящие бесстыдный блуд чаще, чем благочестивый монах молитву!! Одним смрадным дыханием своим они заражают мир, как гниющая падаль!! Нечестивейшая и богохульнейшая ересь, затмевающая любую из ересей! – Но мало, мало всего этого!! – почти закричал он – Они объявили свою предводительницу, эту предтечу Антихриста, эту дочь греха и проклятия, подобную отродью змеи и скорпиона, владычицей всего мира и наместницей Господа нашего на Земле! Эти смердящие псы, эти взбесившиеся еретики! – епископ задыхался. Достаточно было бы даже и того, что бунт этот уже превосходит
– Дьявольские прислужники, одержимые демонами из самых глубин Ада!! Нет казни в мире, которой она бы заслуживала, нет и нет!! Колесо, четвертование, костер – все это только малая часть того, что следовало бы совершить над нею!
Архиепископ явно забыл о том, где находится, и о том, зачем он здесь. На него снизошло священное безумие. Карл IV с явным беспокойством, даже с каким-то испугом, словно бы именно его каким-то образом касались слова о четвертовании и костре, оглядывал своих приближенных.
– Но я вижу, как вместо того, чтобы обрушиться на нечестивцев со всей силой, наше рыцарство благодушествует и тратит время на пустые разговоры и рассуждения. Доколе же это будет длиться, вопрошаю я?!
Казалось, не найдется никого, кто решится нарушить воцарившуюся тишину. Однако, такой человек нашелся. Со своего места поднялся давний неприятель Пьера Лангрского, другой член Совета Пэров – епископ Бовэзский Поль ле Кок.
– Что ж, Ваше Величество, и вы, мессиры, – важно произнес клирик. – Хотя здесь и не богословский диспут, а военный совет, все же я хотел бы прояснить кое-что, дабы ничто не смущало умы и сердца присутствующих, и не мешало им трезво оценить обстоятельства дела. – Ересь? – продолжал архиепископ – вне всякого сомнения имеет место и ересь. Не спорю, она сейчас кажется многим самой опасной по сравнению с минувшими ересями, но разве не казались столь же опасными и они в свое время? Но даже если и так, то это – лишь одна из множества ересей. Или вы думаете, что мало тайных еретиков даже и среди знати? (Несколько возмущенных возгласов в зале.) Что катары, альбигойцы, вальденсы и прочие раскольники Лангедока окончательно повержены, что с ними покончено? Как бы не так!
– Разве не ересь вела два десятка лет назад буколов? Они ведь тоже не щадили ни храмов ни монастырей, ни слуг господних, как это должен помнить досточтимый архиепископ Лангрский!
Кое кто из сидящих в зале ухмыльнулся, а сам каноник побагровел от еле сдерживаемого гнева. Ходили упорные слухи, что, когда в царствование Филиппа V «пастухи» захватили аббатство, в котором обретался он – тогда еще молодой послушник, то, кроме всего прочего, они еще и использовали будущего пэра – епископа таким образом, каким обычно используют женщин в захваченных городах.
– Их армия тоже, случалось, громила королевские войска, даже вошла в Париж и взяла в осаду королевский дворец. – И где они теперь? Ересь вела их, она же и привела их к концу. Бесы, вошедшие в стадо свиней, низвергли его в пропасть! – И я утверждаю, – невозмутимо продолжал священнослужитель, – что было бы противно интересам церкви и короны, если мы, затмив себе рассудок, начнем поступать вопреки ему, страшась выдуманных опасностей. То, что произошло в Амьене, и впрямь великое святотатство, и Господь, несомненно, достойно покарает виновников. Но…
– Безмозглый болтун! – закричал, не выдержав, архиепископ Лангрский. – Трухлявый пень, обряженный в митру!
Повисло удивленное молчание. Теперь уже епископ Лангрский покраснел от ярости. Присутствующие, все как один, обратили взгляды в сторону короля, но Карл IV тоже явно не знал, что делать. Давненько уже не случалось, чтобы кто-то, а тем более столь высокопоставленные особы, принимались в таком тоне выяснять отношения в его присутствии.
– Послушайте, святые отцы! – потеряв терпение, поднялся Рауль де Бриенн, не дожидаясь, пока король разрешит ему говорить. – Сейчас мы и в самом деле не на богословском диспуте в университете. Сейчас мы обсуждаем, что нам делать. И постыдитесь – духовные лица, а ведете себя как базарные торговки! Явно оскорбленный последним высказыванием, архиепископ Бовэзский сел, сложив руки на груди.
Архиепископ Лангрский остался стоять, высокий и прямой, как древко пики.
– Государь, и вы все, мессиры, – глухо заговорил он. Не медлите, молю вас! Или же – не смею сказать, какие бедствия могут обрушиться на вас и на все королевство. Всякое милосердие, всякое снисхождение к этим пособникам Сатаны, всякое промедление сейчас – есть преступление перед Богом.
Сказав это, он медленно двинулся к своему месту. После архиепископа выступил еще кто-то, потом другой, но Бертран де Граммон уже почти не слушал, что они говорят. Странное ощущение вдруг овладело им. Словно он наблюдает за каким-то балаганным представлением, в котором жалкие фигляры разыгрывают пэров и военачальников, при этом постепенно забывая – кто они такие на самом деле, и всерьез воображая себя герцогами и баронами. На душе у него вдруг стало пусто и тяжело…
Те же дни и почти то же место.
Багровое от недостатка воздуха пламя двух факелов в железных гнездах было бессильно полностью разогнать мрак подвальной камеры главной парижской тюрьмы Пти-Шатле. На широкой скамье в ее середине, с которой свисали широкие ремни, недвижно распростерлась человеческая фигура.
Возле нее на грубых козлах были разложены разнообразные инструменты заплечных дел мастера, рядом чадила жаровня, из которой высовывались клещи и железные прутья.
У сырой осклизлой стены на табурете восседал палач. Был он немолод и его морщинистое небритое лицо, подсвеченное багровым отсветом гаснущих углей в жаровне явственно выражало усталость и привычную, равнодушную скуку.
Юный писарь с красными после бессонной ночи глазами, в которых застыл испуг – он сегодня впервые оказался свидетелем пыточного действа шумно вздохнул, отложив так и оставшийся сегодня чистым лист пергамента. Рядом с ним, за изрезанным дубовым столом, нахохлившись, дремал судейский чиновник. Перед ними горело две свечи в позеленевшем бронзовом подсвечнике, но и они были бессильны изгнать из подвала тьму.
За дверью послышались шаги, и в камеру вошел один из помощников прокурора при парижском суде.
– Ну, что там наш еретик и смутьян? Сказал что-нибудь?
– Нет, не признался и сообщников не назвал, – буркнул открывший глаза судейский.
«Может, и впрямь не было их?» – подумал он про себя.
– Почти месяц все твердит одно – исполняет волю Христа. Как жив-то еще до сих пор!
Палач при этих словах поправил красный колпак и вздохнул. Старик и впрямь жил очень долго. На памяти заплечных дел мастера мало кто из приводимых в этот подвал жил столько времени, даже из тех, кто был куда моложе и крепче.