То было давно…
Шрифт:
Василий принес в корзинке голубей и под мышкой большого белого петуха. Я голубям крошил хлеб – они яро клевали, и петух не уступал.
Петух хорош.
Василий опять ушел и, вернувшись, принес зайца ручного, ежа, дрозда в клетке и белку.
– Молодец, Василий, повезем в деревню.
– Погодите-ка, еще сбегать надо. Там баранки хороши мужик носит. Самопек. Вся шея баранками обернута. Грибы сухие тоже.
На этот раз Василий вернулся с моими приятелями-рыболовами Бартельсом и Поплавским. Принесли кочанную капусту, и опять в банке.
Василий сказал мне тихо на ухо:
– Надо за бутылочкой сбегать.
– Через неделю лед тронется, – сказал Поплавский, – не дождешься. В Перервы надо будет ехать. Там, у плотины, крупный язь берет в самый разлив.
– Вот я каждый раз думала, – сказал немец Бартельс, – доживу до весны? И вот дожила.
Василий наливал водочку, и мои гости закусывали кочанной капустой с черным хлебом и опятами.
– Постойте, вот у меня в сумочке хороша закуска. Нигде такая закуска нет. Нет ли молоточек? – И Бартельс, достав из кармана воблу, стал колотить ее молотком на подоконнике.
Какая-то особенная жизнь была в этом деревенском торжище. Живая, веселая радость. Я с приятелями ходил по грибному рынку, и он мне казался живым праздником – весенним праздником глаз. Я купил в клетке снегирей. Думал: «Всё это я повезу в деревню». Купил скворечник, сделанный в виде домика.
Василий тоже старался и купил корзинку для петуха и ошейник для собаки…
Наконец поехали на станцию. Поезд туда отходил в 11 часов вечера. Я взял купе – собаку иначе не разрешали взять; тут же – еж в коробке и клетки с птицами. А петуха и голубей сдали в багаж.
Приехали в деревню. Ясное утро. Снегу много – еще зима. Кое-где проталинки. У крыльца – лужа.
Стали распределять животных на жительство – кого куда.
Голубей выпустили на чердаке сарая, где жили мои деревенские голуби. Турманы посмотрели на моих голубей и вылетели в слуховое окно. Взвились кверху в голубые небеса и пропали с глаз.
Белого купленного петуха выпустили в сарае. Мой старый петух мигом в него вцепился. И вот началась драка! Только перья летели. Феоктист поливал петухов водой из лейки. Ничего не помогало. Наконец оттащили за хвост белого петуха и посадили в корзинку, но мой петух не угомонился и стал бросаться на корзинку.
– Безобразие, что делается, – говорила, сердясь, моя двоюродная сестрица. – Зачем ты купил петуха?
Я ей сказал:
– Ты девица, так вот и помалкивай. Ты в петухах ничего не понимаешь…
Она, сверкнув черными глазами, сказала:
– Дурак! – И ушла в свою комнату.
Вот, не угодно ли?
Купленного дрозда выпустили из клетки, и он вылетел и сел прямо на сук у террасы. Чирикнул раз и опять вернулся в клетку.
Ежа выпустили с крыльца, а он назад в кухню убежал.
А заяц грыз в кухне капусту. Выносили его в сад – а он назад, домой.
– К слободе не привыкши, – говорил дедушка Захар.
Снегири, когда открыли клетку, – тоже улетели.
Белка уйти на волю не пожелала.
Моя собака – пойнтер Феб – не обратила никакого внимания на новую собаку, которая его обнюхала и успокоилась. За чаем новая собака положила мне лапы на колени. У нее была такая хорошая морда с желтыми добрыми глазами.
Я давал ей баранки – она их мгновенно съедала. И на всех – кто бы ни вошел в комнату – дуром лаяла.
В комнате – зверинец.
Заяц сидит и грызет хворост у камина.
Белка вышла из клетки и ходит по столу. Потом залезла ко мне в карман.
Ночью собака стала проситься на улицу, не пожелала оставаться в комнатах – видимо, раньше не жила в доме.
Только выпустили – стала лаять на луну: невозможно спать.
Взяли ее опять в комнату. Она опять стала проситься на улицу. Выла.
Отвели ее к Горохову в деревню.
Только всё успокоилось – слышу: еж стучит, бегает по комнате. Невозможно спать.
Поймали ежа. Унесли.
Стал засыпать – белка забегала по мне. Я ее гоню – она со мной играет.
Заперли белку в клетку.
Утром, чем свет, распелся дрозд…
Я встал, посмотрел в окно – новый петух дерется с моим старым петухом. Посмотрят друг на друга – и в драку…
О Господи!
Вошел Василий, принес сапоги, а с ним – гончая. Радостно подбежала ко мне и лизнула в лицо.
– Вот чудно, – сказал Василий, – к вам ишь как ластится, а нам погладить не дается – ворчит. Что за собака! Правду сказать, зря на грибном деньги рассорили. Купить бы поросенка – на дело было бы похоже, свинья бы выросла. Пословица говорит: век живи, век учись…
– А всё дураком помрешь… – добавил я.
– Тоже верно…
И Василий, шипя, рассмеялся.
Колодезь
Годы, что ли, уж такие преклонные, что всё вспоминается, как жили прежде, и кажется, что всё прежде было хорошо, или душа не хочет помнить всё горе, которое переживалось, только рад вспомнить всегда то, что любил, что радовало жизнь и давало веселье – эту живую награду неба.
И всё вспоминаю я свой дом в деревне. Место было глухое, на горке, большой сад, огромные ели, березы, липовая аллейка, клен, малиновый сад, огород и гряды с ягодами.
У меня была лошадь, корова, свиньи, баран, козел, ручной заяц и много кур, индеек, гусей, уток и три десятины земли.
Горка была песчаная. Когда стали рыть колодезь – рыли долго. Всё был мелкий песок, и только на двадцать четвертом аршине показалась вода. Вода кристальная, ключевая. Прекрасная.
Но колодезь имел и еще одно свойство. Бывало, приятели смеются, умываясь у колодца, а в колодце на дне кто-то тоже смеется.
В колодце было эхо.
Скажешь, бывало, в колодезь: «Эй, ты, что ты там делаешь?» А эхо отвечает: «Что ты там делаешь…»