То, чего не было (с приложениями)
Шрифт:
Он уронил голову на руки и тотчас заснул. Болотов осмотрелся вокруг. Из-за дымного чада было трудно что-либо разобрать. Было странно, что он, революционер Андрей Болотов, сидит здесь, в этом смрадном трактире, что он только что разговаривал с этим пьяным, храпящим за столом человеком и что к ночи он вернется не в гостиницу, а на извозчичий двор. И когда он вечером лег на жесткие, полные насекомых нары и услышал, что в углу, у лампады, кладя земные поклоны, молился старый Порфирыч, а за перегородкою громко икает Стрелов, когда он увидел рядом с собой незнакомого, врастяжку спящего мужика, он опять почувствовал, что предоставлен единственно своим силам. Но теперь он не испугался. Даже было приятно, что никто не может помочь. И когда он уснул, ему снился трактир «Друзья», покривившиеся конюшни и стаи с шумом летающих голубей.
X
Прошло два месяца. Болотов привык к извозчичьей или, как говорил доктор Берг, «халуйской» жизни. Он не замечал
Как и было условлено, Болотов на углу Гороховой и Садовой встретился с Ипполитом. Изменяя, наконец, «конспирации», Ипполит сообщил, что в дружине четыре извозчика: Болотов, Ваня, Сережа и виленский кожевник Абрам. Ипполит сообщил также, по каким улицам ездит «Его превосходительство», прокурор. Еженедельный, неотменяемый выезд был на Царскосельский вокзал и с вокзала экстренным поездом – в Царское Село. Но сколько Болотов ни караулил на Фонтанке и Загородном, он ни разу не увидел прокурора. Правда, однажды ему показалось, что в толпе, на площадке трамвая, мелькнуло длинное и сухое, по фотографии изученное лицо. Но Ипполит решил, что Болотов ошибается: «Его превосходительство» выезжал всегда на собственных рысаках, в закрытой карете.
К «наблюдению» Болотов привыкнуть не мог. Он не боялся, что его арестуют. Во всякую погоду, дождь, оттепель, туман и мороз, он останавливался с пролеткой на намеченных Ипполитом местах и следил за Царскосельским вокзалом. Это стало его занятием. Боевая, террористическая «работа», к которой он так страстно стремился и которую так высоко ценил, заключалась, как он увидел, в обыкновенной филерской службе. Часто, сидя долгими часами на козлах, он упрекал себя, что живет как шпион. Но каждый раз он говорил себе, что так надо, что только «тайной работой» можно добиться успеха, можно совершить «исторический акт». И, насилуя свою совесть, чувствуя, что «наблюдать» недостойно и стыдно, и зная, что оставить дружину еще недостойнее и стыднее, он с тоской вспоминал про семью: про убитого румяного Мишу, про Сашу во флотском мундире, про отца, Николая Степановича, и в особенности про мать. «Что бы она сказала? – думал он, стоя где-нибудь под дождем и напряженно глядя на улицу. – Поняла ли бы она?» В такие минуты страстно хотелось увидеть доброе лицо матери, ее любящие голубые глаза, ее шелковую косынку, хотелось крепко обнять и на ухо, чтобы никто не слышал, покаяться в своей жизни. Но он знал, что это мечты. И, опустив голову, удерживая застоявшегося, нетерпеливого жеребца, он крупною рысью возвращался на двор, шутливо здоровался с Сенькой и шел со Стреловым в трактир слушать «машину».
В конце марта, когда дворники скололи побуревший лед, а на дворе, между гнилою соломой, расползлись весенние лужи и острее и гуще запахло навозом, Болотов выехал на свидание с Сережей. Они виделись редко, украдкой и не иначе как с ведома Ипполита. Был уже восьмой час, но вечернее солнце еще грело над взморьем. Болотов быстро проехал Измайловский полк, жмурясь, повернул на Фонтанку и у церкви Покрова Богородицы остановился у извозчичьего трактира. Поставив Буяна и разнуздав, он вошел в «общий зал» и среди гама, шума и толкотни с трудом отыскал Сережу. Сережа, белокурый, высокий, остриженный в скобку, в синем замасленном армяке, не был похож на того не знавшего страха дружинника, которому Болотов повиновался на баррикадах. Он напоминал теперь деревенского парня, почти мальчишку, из глухих степей пришедшего в Петербург.
– Вы видели? – садясь за накрытый скатертью стол, вполголоса спросил Болотов. – Я ни разу не видел.
– Я тоже не видел…
– Что ж это значит?
– Не знаю!..
– Может быть, мы не умеем следить?… Сережа пожал плечами. Болотов наклонился к нему и понизил голос до шепота:
– Послушайте… Помните, мы как-то говорили с вами ночью, в Москве? Помните? Да?… Вот теперь мы опять убиваем, хотим, по крайней мере, убить… Ведь я живу убийством, только убийством. Стоишь-стоишь, ждешь-ждешь, не поедет ли, не увижу ли?… Для чего?… С этой мыслью встаем, с нею и спать ложимся. Вот у меня на дворе приятель, – извозчик Стрелов, забулдыга, сорвиголова, жену свою походя хлещет, а ведь, пожалуй, чище живет, чем мы. Что мы делаем? Лжем… Вы скажете: революционер всегда лжет, эта ложь праведна. Конечно, лжет и, конечно, праведна… А все-таки ложь. И особенно – вы заметили? – трудно лгать вот такому Стрелову: хоть он и пьяница и каналья, но у него душа нараспашку, и он каждой басне поверит… Ну а дальше что? «Наблюдаем»… Ведь это сыщики наблюдают… Говорим: гнусно следить. Говорим: филеры – мерзавцы… А сами? Вы опять скажете: филеры, мол, себя продают, а мы по совести, по революционному убеждению. Конечно, по убеждению, а все-таки… Все-таки «наблюдаем»… Мне не важно, что мне тяжело… Мне важно другое: мы боремся за свободу, за справедливость, за правду… Ну, и лжем, лжем на каждом шагу… Когда я в партию поступал, я думал, что все решил… Почти все так думают… Насилие? Во имя народа дозволено и насилье. Ложь? Во имя революции дозволена ложь. Обман? Во имя партии дозволен обман. А теперь вижу, что не так это просто… Что ж, или цель, в самом деле, оправдывает все средства? или в самом деле позволено все?… Я так думал. Так все говорят… Вы знаете Розенштерна? Ну, так даже он говорит эти слова. Но ведь это же заблуждение. Да, нужно лгать, обманывать, убивать, но не надо говорить, что это позволено, что это оправдано, что это хорошо, не нужно думать, что ложью приносишь жертву, убийством душу спасаешь… Нет, надо иметь смелость сказать: это дурно, жестоко и страшно, но неизбежно… Да, неизбежно… Народовольцы оставили нам легенду: Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов… Герои… Конечно, герои, но почему народовольцы скрыли от нас, что террор не только жертва, но и ложь, но и кровь, но и стыд?… Я как-то говорил с Ипполитом… Он и слушать не хочет…
Болотов в волнении умолк. Сережа закурил и сказал:
– С Ипполитом? Ну, если Ипполит и думает так, то вслух никогда не скажет.
– Не скажет?… Хорошо, когда совесть спокойна. Хорошо, когда твердо решил: террор нужен, – значит, убийство позволено; убийство необходимо, – значит, позволена ложь… Ну, а если мне лгать противно, с души воротит следить?… Вы спросите: зачем я в терроре… Ах, Боже мой, в том-то и дело, что я не могу не работать в терроре… Не могу умыть руки… не вправе сказать: делай ты…
Кто раз убил, тому нет спасения, тот должен отдать свою жизнь… Сережа задумался.
– Почему должен?…
– Ах, Сережа, вы спрашиваете… А скажите мне, как вы думаете? Что же, по-вашему, не нужно идти до конца? Что же, вам не противно следить?… Что же, не вы говорили: «Не дано знать»?… Почему вы молчите?…
Сережа, точно колеблясь, боясь, что Болотов его не поймет, заговорил спокойно и тихо:
– Я и сейчас скажу: «Не дано знать…» Да, я думаю, как и вы… Да, мы лжем, убиваем, следим… Да, это грех… Но ведь вы пытаетесь объяснить, почему убить можно, не только можно, но и должно, необходимо… А я говорю «не дано знать»… Во имя любви нужно жертвовать жизнью, даже не только жизнью… Но это не оправдание… Ну, а где оправдание? Не в программе, конечно… Я вам скажу… Вам будет странно, что я скажу, и вы не сердитесь… Я вот что думаю… Я думаю: вам не решить, да и никто не может решить… Как решить, что можно и что нельзя? Как сказать: убей?… Как убьешь?… И как скажешь: нет, не надо бороться, не надо кровь проливать? Почему не надо? Во имя чего? И не больший ли это грех?… Я думаю: кто верит, тот не возьмется за меч… А кто берется за меч, тот не верит, не может глубоко верить… И берется по слабости, не от силы…
– А вы верите? – быстро перебил его Болотов.
– Я?… Я ведь тоже берусь за меч…
– Боже мой, при чем же тут вера? Вера в Бога, конечно?
– Да, вера в Бога.
– В христианского Бога?
– Да, в христианского Бога.
– В Христа?
– Да, в Христа…
Болотов изумленно посмотрел на Сережу. Слова о Боге и о Христе казались такими ветхими и лишенными смысла, так напоминали лицемерные поучения, что он готов был подумать, не пошутил ли Сережа. Но Сережа не улыбался. Рядом с ними, за оплеванным мокрым столом, хмельной извозчик, подперев щеку, горланил пьяную песню. Пахло пивом и водкой.
– Ну, а если даже и так, – опомнился Болотов, то ведь не Христос же оправдает убийство?… Ведь не Евангелие благословит на террор? Почему вы опять молчите?
Сережа нехотя поднял глаза:
– Христос сказал: «…Не убий…» А люди все-таки убивают… Христос сказал: «Любите друг друга…» Ну, а разве есть на свете любовь?… Христос сказал: «Я пришел не судить, а спасти…» Кто же из нас спасен?… Вы можете не слушать меня, а я говорю: «…Не дано знать…» Вы спрашиваете, верю ли я? Помните? «Один из повешенных злодеев злословил его и говорил: если ты Христос, спаси себя и нас. Другой же, напротив, упрекал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: „Помяни меня, Господи, когда приидешь во царствие Твое“. Вы не поняли? Нет?…