На античной вазе выступаетЧеловечков дивный хоровод.Непонятно, кто кому внимает,Непонятно, кто за кем идет.Глубока старинная насечка,Каждый пляшет и чему-то рад.Среди них найду я человечкаС головой, повернутой назад.Он высоко ноги поднимает,Он вперед стремительно летит,Но как будто что-то вспоминаетИ назад, как в прошлое, глядит.Что он видит? Горе неуместно.То ли машет милая рукой,То ли друг взывает – неизвестно!Потому и грустный он такой.Старый мастер, резчик по металлу,Жизнь мою в рисунок разверни, —Я пойду
кружиться до отвалуИ плясать не хуже, чем они.И в чужие вслушиваться речи,И под бубен прыгать невпопад,Как печальный этот человечекС головой, повернутой назад.
«Душа – таинственный предмет…»
Душа – таинственный предмет.И если есть душа, то все жеОна не с крылышками, нет!Она на колбочку похожа.Прозрачна так же и чистаИ, как она, шарообразна.Пар на морозе изо ртаЕе очерчивает ясно.Сжимаясь ночью от обид,Она весь день в огне проводит.В ней вечно что-нибудь кипит,И булькает, и происходит:Взрывается и гаснет вновь,Откладывается на стенки.И получается любовь,И боль, и радость, и оттенки.
Ночной дозор
1966
«Декабрьским утром черно-синим…»
Декабрьским утром черно-синимТепло домашнее покинемИ выйдем молча на мороз.Киоск фанерный льдом зарос,Уходит в небо пар отвесный,Деревья бьет сырая дрожь,И ты не дремлешь, друг прелестный,А щеки варежкою трешь.Шел ночью снег. Скребут скребками.Бегут кто тише, кто быстрей.В слезах, под теплыми платками,Проносят сонных малышей.Как не похожи на прогулкиТакие выходы к реке!Мы дрогнем в темном переулкеНа ленинградском сквозняке.И я усилием привычнымВернуть стараюсь красотуДомам, и скверам безразличным,И пешеходу на мосту.И пропускаю свой автобус,И замерзаю, весь в снегу,Но жить, покуда этот фокусМне не удался, не могу.
«О здание Главного штаба!..»
О здание Главного штаба!Ты желтой бумаги рулон,Размотанный слева направоИ вогнутый, как небосклон.О море чертежного глянца!О неба холодная высь!О, вырвись из рук итальянцаИ в трубочку снова свернись.Под плащ его серый, под мышку.Чтоб рвался и терся о шов,Чтоб шел итальянец вприпрыжкуВ тени петербургских садов.Под ветром, на холоде диком,Едва поглядев ему вслед,Смекну: между веком и мигомОсобенной разницы нет.И больше, чем стройные зданья,В чертах полюблю городскихВеселое это сознаньеТаинственной зыбкости их.
Старик
Кто тише старика,Попавшего в больницу,В окно издалекаГлядящего на птицу?Кусты ему видны,Прижатые к киоску.Висят на нем штаныБольничные, в полоску.Бухгалтером он былИль стекла мазал мелом?Уж он и сам забыл,Каким был занят делом.Сражался в доминоИль мастерил динамик?Теперь ему одноОкно, как в детстве пряник.И дальний клен емуВесь виден, до прожилок,Быть может, потому,Что дышит смерть в затылок.Вдруг подведут чертуПод ним, как пишут смету,И он уже – по ту,А дерево – по эту.
Шашки
Я представляю все замашкиТех двух за шахматной доской.Один сказал: «Сыграем в шашки?Вы легче справитесь с тоской».Другой сказал: «К чему поблажки?Вам не понять моей тоски.Но если вам угодно в шашки,То согласитесь в поддавки».Ах, как легко они играли!Как не жалели ничего!Как будто по лесу плуталиВдали от дома своего.Что шашки? Взглядом умиленнымСвою скрепляли доброту,Под стать уступчивым влюбленным,Что в том же прятались саду.И в споре двух великодушийТот, кто скорее уступал,Себе, казалось, делал хуже,Но, как ни странно, побеждал.
«Бог семейных удовольствий…»
Бог семейных удовольствий,Мирных сценок и торжеств,Ты, как сторож в садоводстве,Стар и добр среди божеств.Поручил ты мне младенца,Подарил ты мне жену,Стол, и стул, и полотенце,И ночную тишину.Но голландского покрояМастерство и благодатьНе дают тебе покояИ мешают рисовать.Так как знаем деньгам цену,Ты рисуешь нас в трудах,А в уме лелеешь сценуВ развлеченьях и цветах.Ты бокал суешь мне в руку,Ты на стол швыряешь дичь,И сажаешь нас по кругу,И не можешь нас постичь!Мы и впрямь к столу присядем,Лишь тебя не убедим,Тихо мальчика погладим,Друг на друга поглядим.
Велосипедные прогулки
Велосипедные прогулки!Шмели и пекло на проселке.И солнце, яркое на втулке,Подслеповатое – на елке.И свист, и скрип, и скрежетаньеИз всех кустов, со всех травинок,Колес приятное мельканьеИ блеск от крылышек и спинок.Какой высокий зной палящий!Как этот полдень долго длится!И свет, и мгла, и тени в чаще,И даль, и не с кем поделиться.Есть наслаждение дорогойЕще в том смысле, самом узком,Что связан с пылью, и морокой,И каждым склоном, каждым спуском.Кто с сатаной по переулкуГулял в старинном переплете,Велосипедную прогулкуИмел в виду иль что-то вроде.Где время? Съехав на запястье,На ремешке стоит постыдно.Жара. А если это счастье,То где конец ему? Не видно.
«Уехав, ты выбрал пространство…»
Уехав, ты выбрал пространство,Но время не хуже его.Действительны оба лекарства:Не вспомнить теперь ничего.Наверное, мог бы остаться —И был бы один результат.Какие-то степи дымятся,Какие-то тени летят.Потом ты опомнишься: где ты?Не важно. Допустим, Джанкой.Вот видишь: две разные Леты,А пить все равно из какой.
Гофман
Одну минуточку, я что хотел спросить:Легко ли Гофману три имени носить?О, горевать и уставать за трех людейТому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.Эрнст – только винтик, канцелярии юрист,Он за листом в суде марает новый лист,Не рисовать, не сочинять ему, не петь —В бюрократической машине той скрипеть.Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.Куда удачливее Эрнста Теодор.Придя домой, превозмогая боль в плече,Он пишет повести ночами при свече.Он пишет повести, а сердцу все грустней.Тогда приходит к Теодору Амадей,Гость удивительный и самый дорогой.Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой.На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.«На Фридрихштрассе», – говорит тихонькоЭрнст.«Ах нет, направо!» – умоляет Теодор.«Идем налево, – оба слышат, – и во двор».Играет флейта еле-еле во дворе,Как будто школьник водит пальцем в букваре,«Но все равно она, – вздыхает Амадей, —Судебных записей милей и повестей».