В переполненном, глухо гудящем кафеЯ затерян, как цифра в четвертой графе,И обманут вином тепловатым.И сосед мой брезглив и едой утомлен,Мельхиоровым перстнем любуется онНа мизинце своем волосатом.Предзакатное небо висит за окномПропускающим воду сырым полотном,Луч, прорвавшись, крадется к соседу,Его перстень горит самоварным огнем.«Может, девочек, – он говорит, – позовем?»И скучает: «Хорошеньких нету».Через миг погружается вновь в полутьму.Он молчит, так как я не ответил ему.Он сердит: рассчитаться бы, что ли?Не торопится к столику официант,Поправляет у зеркала узенький бант.Я на перстень гляжу поневоле.Он волшебный! Хозяин не знает о том.Повернуть бы на пальце его под столом —И пожалуйста, синее море!И коралловый риф, что вскипал у МонеНа приехавшем к нам погостить полотне,В фиолетово-белом уборе.Повернуть
бы еще раз – и в Ялте зимойОказаться, чтоб угольщик с черной каймойШел к причалу, как в траурном крепе.Снова луч родничком замерцал и забил,Этот перстень… На рынке его он купилИль работает сам в ширпотребе?А как в третий бы раз, не дыша, повернутьЭтот перстень – но страшно сказать что-нибудь:Всё не то или кажется – мало!То ли рыжего друга в дверях увидать?То ли этого типа отсюда убрать?То ли юность вернуть для начала?
«В тот год я жил дурными новостями…»
В тот год я жил дурными новостями,Бедой своей, и болью, и виною.Сухими, воспаленными глазамиСмотрел на мир, мерцавший предо мною.И мальчик не заслуживал вниманья,И дачный пес, позевывавший нервно.Трагическое миросозерцаньеТем плохо, что оно высокомерно.
«Исследовав, как Критский лабиринт…»
Исследовав, как Критский лабиринт,Все закоулки мрачности, на светЯ выхожу, разматывая бинт.Вопросов нет.Подсохла рана.И слезы высохли, и в мире – та же сушь.И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана,Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж.От МинотавраОсталась лужица, точнее, тень одна.И жизнь мне кажется отложенной на завтра,На послезавтра, на другие времена.Она понадобится там, потом, кому-то,И снова кто-нибудь, разбуженный листвой,Усмотрит чудоВ том, что пружинкою свернулось заводной.Как в погремушке, в раковине слухаОбида ссохшаяся дням теряет счет.Пусть смерть-старухаЕе оттуда с треском извлечет.Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку.Плохая слышимость. Все время рвется нить.«Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку.Как дальше жить?»О жизнь, наполненная смыслом и любовью,Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть разСтраной ли, музою, припавшей к изголовью,Постой у глазВодою в шлюзе,Все прибывающей, с буксиром на груди.Высоким уровнем. Системою иллюзий.Еще какой-нибудь миражик заведи.
Голос
1978
«Слово «нервный» сравнительно поздно…»
Слово «нервный» сравнительно поздноПоявилось у нас в словареУ некрасовской музы нервознойВ петербургском промозглом дворе.Даже лошадь нервически скороВ его желчном трехсложнике шла,Разночинная пылкая ссораИ в любви его темой была.Крупный счет от модистки, и слезы,И больной, истерический смех.Исторически эти неврозыОбъясняются болью за всех,Переломным сознаньем и бытом.Эту нервность, и бледность, и пыл,Что неведомы сильным и сытым,Позже в женщинах Чехов ценил,Меж двух зол это зло выбирая,Если помните… Ветер в полях,Коврин, Таня, в саду дымоваяГоречь, слезы и черный монах.А теперь и представить не в силахРовной жизни и мирной любви.Что однажды блеснуло в чернилах,То навеки осталось в крови.Всех еще мы не знаем резервов,Что еще обнаружат, бог весть,Но спроси нас: – Нельзя ли без нервов?– Как без нервов, когда они есть! —Наши ссоры. Проклятые тряпки.Сколько денег в июне ушло!– Ты припомнил бы мне еще тапки.– Ведь девятое только число, —Это жизнь? Между прочим, и это.И не самое худшее в ней.Это жизнь, это душное лето,Это шорох густых тополей,Это гулкое хлопанье двери,Это счастья неприбранный вид,Это, кроме высоких материй,То, что мучает всех и роднит.
«Времена не выбирают»
Времена не выбирают,В них живут и умирают.Большей пошлости на светеНет, чем клянчить и пенять.Будто можно те на эти,Как на рынке, поменять.Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; я в пять летДолжен был от скарлатиныУмереть, живи в невинныйВек, в котором горя нет.Ты себя в счастливцы прочишь,А при Грозном жить не хочешь?Не мечтаешь о чумеФлорентийской и проказе?Хочешь ехать в первом классе,А не в трюме, в полутьме?Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; обнимуВек мой, рок мой на прощанье.Время – это испытанье.Не завидуй никому.Крепко тесное объятье.Время – кожа, а не платье.Глубока его печать.Словно с пальцев отпечатки,С нас – его черты и складки,Приглядевшись, можно взять.
«Заснешь и проснешься в слезах от печального сна…»
Заснешь и проснешься в слезах от печального сна.Что ночью открылось, то днем еще не было ясно.А формула жизни добыта во сне, и онаУжасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна.Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить,Лежит человек и тоску со слезами глотает,Вжимаясь в подушку; глаза что открыть,что закрыть —Темно одинаково; ветер в окно залетает.Какая-то тень эту темень проходит насквозь,Не видя его, и в ладонях лицо свое прячет.Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось?Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет.Он плачет.Под шорох машин, под шумок торопливых дождейОн ищет подобье поблизости, в том, что привычно,Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей,Когда тот пошел, каменея, к Харону вторично.Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть,А ветер за шторами горькую пену взбивает,И эту прекрасную, пятую, может быть, часть,Пусть пятидесятую, пестует и раздувает.
«Сквозняки по утрам в занавесках и шторах…»
Сквозняки по утрам в занавесках и шторахЗанимаются лепкою бюстов и торсов.Как мне нравится хлопанье это и шорох,Громоздящийся мир уранид и колоссов.В полотняном плену то плечо, то коленоПроступают, и кажется: дыбятся в схватке,И пытаются в комнату выйти из плена,И не в силах прорвать эти пленки и складки.Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье,Обреченных всё утро вспухать пузырями,Опадать и опять, становясь на колени,Проступать, прилипая то к ручке, то к раме.О пергамский алтарь на воздушной подкладке!И не надо за мрамором в каменоломниЛезть; всё утро друг друга кладут на лопатки,Подминают, и мнут, и внушают: запомни.И всё утро, покуда ты нежишься, сонный,В милосердной ночи залечив свои раны,Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны,Напрягаются, спорят и гибнут титаны.
«Придешь домой, шурша плащом…»
Придешь домой, шурша плащом,Стирая дождь со щек:Таинственна ли жизнь еще?Таинственна еще.Не надо призраков, теней:Темна и без того.Ах, проза в ней еще странней,Таинственней всего.Мне дорог жизни крупный план,Неровности, ознобИ в ней увиденный изъян,Как в сильный микроскоп.Биолог скажет, винт кружа,Что взгляда не отвесть.– Не знаю, есть ли в нас душа,Но в клетке, – скажет, – есть.И он тем более смущен,Что в тайну посвящен.Ну, значит, можно жить еще.Таинственна еще.Придешь домой, рука в мелу,Как будто подпиралИ эту ночь, и эту мглу,И каменный портал.Нас учат мрамор и гранитНе поминать обид,Но помнить, как листва летитК ногам кариатид.Как мир качается – держись!Уж не листву ль со щекСмахнуть решили, сделав жизньТаинственней еще?
«Любил – и не помнил себя, пробудясь»
Любил – и не помнил себя, пробудясь,Но в памяти имя любимой всплывало,Два слога, как будто их знал отродясь,Как если бы за ночь моим оно стало;Вставал, машинально смахнув одеяло.И отдых кончался при мысли о ней,Недолог же он! И опять – наважденье.Любил – и казалось: дойти до дверейНельзя, раза три не войдя в искушеньеРасстаться с собой на виду у вещей.И старый норвежец, учивший враждеЛюбовной еще наших бабушек, с полкиНа стол попадал и читался в бедеЗапойней, чем новые; фьорды и елки,И прорубь, и авторский взгляд из-под челки.Воистину мир этот слишком богат,Ему нипочем разоренные гнезда.Ах, что ему наш осуждающий взгляд!Горят письмена, и срываются звезды,И заморозки забираются в сад.Любил – и стоял к механизму пружинЗемных и небесных так близко, как позжеУже не случалось; не знанье причин,А знанье причуд; не топтанье в прихожей,А пропуск в покои, где кресло и ложе.Любил – и, наверное, тоже любимБыл, то есть отвержен, отмечен, замучен.Какой это труд и надрыв – молодымБыть; старым и всё это вынесшим – лучше.Завидовал птицам и тварям лесным.Любил – и теперь еще… нет, ничегоПодобного больше, теперь – всё в порядке,Вот сны еще только не знают того,Что мы пробудились, и любят загадки:Завесы, и шторки, и сборки, и складки.Любил… о, когда это было? Забыл.Давно. Словно в жизни другой или векеДругом, и теперь ни за что этот пылПонять невозможно и мокрые веки:Ну что тут такого, любил – и любил.
Куст
Евангелие от куста жасминового,Дыша дождем и в сумраке белея,Среди аллей и звона комариногоНе меньше говорит, чем от Матфея.Так бел и мокр, так эти грозди светятся,Так лепестки летят с дичка задетого.Ты слеп и глух, когда тебе свидетельстваЧудес нужны еще, помимо этого.Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,И сам готов кого-нибудь обидеть.Но куст тебя заденет, бесноватого,И ты начнешь и говорить, и видеть.