Точка бифуркации
Шрифт:
20 июня. Ночь. Убит Грин. Оборотень. Я и мой ученик отомстили за тебя. Прощай, брат. Пусть Волки Севера, укажут тебе путь к тому, во что ты верил…
Я нервно сглотнул вставший в горле комок и посмотрел на лежащего, на спине человека. Грин… В ту ночь он хотел спасти мне жизнь… В обычной жизни я мало общался с ним, как, впрочем, и с остальными волками, кроме Стена. Арн — добродушный улыбчивый здоровяк, почти всегда был в разъездах с Ремизовым, и нам некогда было особо разговаривать. Льет — с холодным, как стальной клинок, взглядом и сквозящим в каждой фразе высокомерием настоящего аристократа, больше вызывал неприязнь, чем желание поговорить, о чем либо. Хотя, насколько я успел его узнать сам, да и из разговоров с другими оперативниками, парень он был весьма неплохой. Однако глубоко ненавидел излишнее панибратство и всегда
Я виновато оглянулся на забормотавшего во сне друга. Однако, не смог побороть в себе любопытства и удержаться от того, чтобы не листнуть книжку дальше. Конечно, это было не совсем красиво, но я ведь вовсе не собирался читать его личные секреты и изучать чужую жизнь по полочкам, хоть это наверняка и было бы очень интересно. Нет. Мне хотелось узнать нечто совершенно другое.
Чувствительный сенсор, несмотря на легкое прикосновение, отмотал под сотню страниц сразу. Странная настройка… обычно в электронных книгах все совсем по-другому. Я перехватил кожаный чехольчик поудобнее, и с удивлением уставился в экран. Сейчас передо мной был уже не электронный текст. Перед моими глазами застыло изображение старой желтоватой бумаги непонятного формата, сплошь испещренной тонким убористым почерком на непонятном языке. Единственное, что было неизменным — это общий стиль изложения: вначале дата, затем — описание каких-то важных для автора событий и комментарии к ним. Немного помыкавшись, я все-таки сумел выковырять из текста парочку смутно знакомых мне слов, позволивших разве что идентифицировать язык, на котором велось повествование. Явно французский, но… какой-то странный. Хотя, я взглянул на дату, застывшую в левом верхнем углу листа и извещавшую о том, что Стен (если это, конечно, был он), писал все это дело 18 марта 1834 года, что я могу вообще знать о том, какой именно он тогда был? Я современный-то английский никак не могу нормально выучить, что уж говорить о разных там диалектах старой Европы?
Снова листнуть книгу в сторону давно уже ушедших воспоминаний. 1789 г. И снова тот же самый язык. Стен был французом? Да нет, быть того не может, я слышал о нем совсем другое… Нет, ну просто охренеть можно! Личный дневник датированный таким годом, да это еще и только 826 страница! Я с опаской посмотрел на мерно вздымающуюся спину, источающего мощный перегар человека. Сколько же тебе лет…
Я снова принялся листать книгу, уже стараясь не особенно присматриваться к тексту (все равно я в нем ничего не мог разобрать, хотя почерк у моего наставника, надо признать, был просто великолепным, но против лингвистики не попрешь) и, ориентируясь исключительно по датам. Числа и текст менялись так стремительно, что через несколько минут мне начало становиться как-то не по себе. Французский язык давно уже канул в лету, уступив место сначала староанглийскому, а потом и вовсе славянскому, так изобилующему различными «ятями» и твердыми знаками в конце слов. Текст в дневнике также не был однородным. Иногда бывало, на какое-то событие тратилось аж чуть ли не десяток листов, а бывало, на несколько лет вообще не было ни одной записи. А бывало и так, что они были настолько короткими, что умещались всего лишь в одно-два слова. Интересна была также и сама бумага, на которой был написан дневник. Очень часто это были донельзя ветхие, полурассыпавшиеся по краям листы толстой бумаги, отсканированные с довольно неплохим качеством на весьма хорошем оборудовании. Но изредка встречались и вообще какие-то непонятные клочки то ли ткани, то ли кожи, на которых было нацарапано пером пара другая заметок. Один раз попалось даже что-то очень напоминающее то ли старую портянку, то ли неимоверных размеров носовой платок, на котором довольно коряво было выведено несколько предложений на совсем уж непонятно мне языке. Определить же кто именно это писал, Стен или же кто-то другой — тоже не представлялось никакой возможности, так как, насколько я успел заметить, по мере просмотра всего дневника, почерк у моего наставника со временем также претерпевал довольно серьезные изменения. А специалистом по каллиграфии я опять же не был.
Еще пара десятков страниц и пошли вообще какие-то непонятные закорючки, но опять же нанесенные почти выцветшей от времени краской на кожу. Вот что это за хрень? Я некоторое время вертел книгу и так и эдак, пытаясь разобраться, что же такое там написано. Даже дату разобрать было невозможно — везде одни и те же непонятные крючочки, составленные из палок, нанесенных на лист чернилами явно умелой рукой и с большим мастерством. Это что, руны? В голове неожиданно всплыло воспоминание, когда я в детстве читал одну интересную книгу про разные народы Мира и их историю. Так вот подобные знаки, кажется, встречались то ли у датчан, то ли у шведов, а может и вовсе у норвежцев. В любом случае в те времена этих стран еще и в помине даже не было, а те племена, что проживали на их территориях, звались совершенно по-другому. Хм… а если…
— Похоже, кого-то не учили в детстве, что читать чужие письма — это нехорошо, — раздался справа от меня тихий голос.
От неожиданности я так подскочил на месте, что чуть было не выронил из рук книгу и, резко обернувшись, уставился на невозмутимо сидящего на подоконнике Льета. Даже за городом, в практически дачных условиях, он умудрялся выглядеть так, как будто бы только что вышел из модного столичного бутика, где его одевала и отглаживала целая толпа продавцов-консультантов при поддержке бригады стилистов. И вот вроде бы ничего особенного: обычные брюки с летними полуботинками, приталенная рубашка и небольшая серебряная цепь на шее. Но выглядело все это настолько безукоризненно, что придраться было абсолютно не к чему.
— Не замечал раньше в тебе пристрастия покопаться в грязном чужом белье, — скривил губы в усмешке он.
— Я… просто случайно ее увидел и…
— И решил почитать то, что совершенно тебя не касается, — закончил за меня он, внимательно рассматривая мое лицо, — признаться, я был лучшего о тебе мнения.
— Я не знал, что Стен ведет дневник, — буркнул я, после чего встал и, выудив из-за тумбочки спутанный моток зарядки, подсоединил довольно пискнувшую книгу к ближайшей розетке, — это же строжайше запрещено нашим уставом.
— Довольно убогая с твоей стороны попытка сменить тему разговора, — презрительно усмехнулся оперативник, — и да, если бы ты внимательно читал устав, то знал бы, что это относится исключительно к нашей рабочей деятельности и ко всему что связано с исходным проектом. Что же касается всего остального — пиши сколько угодно, никто тебе даже слова не скажет.
— Самое наше существование уже является тайной.
— Верно. Однако без того, что я только что тебе напомнил, вся эта писанина, является не более чем обычной выдумкой.
— А если бы кто-то нашел дневник и сумел сопоставить указанные в нем события и факты?
— Начнем с того, что где попало он его не оставляет, — грациозно сложив ноги на подоконник, проговорил Льет, отрешенно глядя куда-то в сторону далекого леса. Несмотря на его спокойствие и внешне расслабленное состояние, я точно знал, что сейчас он держит под контролем как минимум все подходы к дому в радиусе двухсот метров. — Ту электронную копию, что ты нашел рядом с ним, воспользовавшись его невменяемым состоянием после смерти нашего брата, он берет с собой лишь раз в несколько лет. Когда хочет вспомнить то, что память держать уже не в состоянии. И дополнить. То, что боится забыть навсегда. Где хранится сам бумажный вариант и одна из резервных электронных копий — не знаю даже я.
— Но… зачем, — воскликнул я, — у одаренных же не бывает маразма. Да даже если бы вдруг и случился — он сам же себе его и вылечит за мгновение. Если автоматическая регенерация вдруг каким-то чудом сама не обнаружит и не исправит эту проблему.
— Когда твой разум перешагнет столетия, вспомни еще раз свои слова, — лениво скосил на меня глаза Льет, — если доживешь, конечно. Вспомни это, когда канут в Лету воспоминания и связанные с ними те самые мелочи, которые и наполняют твою жизнь смыслом. И поделать с этим уже ничего будет нельзя. Каким бы одаренным ты при этом не был.
— Я не знал, что он настолько стар, — прошептал я, глядя на спящего, на кровати мужчину, — сколько же ему лет…
— О, я смотрю, кто-то все же не успел дочитать чужие письма до конца?
— Я не хотел их читать, — огрызнулся я, — мне просто было интересно, что это за книга лежит на постели.
— Ну да, — серьезно кивнул оперативник, — и именно поэтому ты так увлеченно копался в ней целых полчаса.
— Мне просто хотелось увидеть дату, когда была сделана первая запись, — признался я, — только и всего. Но там, в конце, ну… то есть в начале вообще пошли какие-то непонятные закорючки и символы, написанные непонятно на чем. Я не смог в них разобраться.