Точка опоры

Коптелов Афанасий Лазаревич

— Как же, как же! Впервые в жизни! — Они отошли в сторонку, и Николай Георгиевич продолжал: — Сознаюсь, шел не без робости. Ведь царь такой великой страны! Пожелал видеть строителя железных дорог. Да не в официальной резиденции, а у своей матушки в Аничковом дворце. И в присутствии императрицы. Не знаю, для чего так. Будто по-семейному. Видимо, хотел себя показать. Дескать, близок к интеллигенции. Я, понятно, приготовился говорить о железных дорогах. Ведь такую магистраль соорудили! Через всю Сибирь — до Тихого океана! Думал, заинтересуется: как строили? Спросит о моих друзьях-инженерах. Где еще строить? Что

позаимствовать у Западной Европы? Он же сидит на троне великого государства!.. Явился я минута в минуту, назвался: инженер такой-то. Впереди меня побежал скороход, принаряженный, этакий молодой петушок. Я иду по ковру. Некрасивый ковер, какой-то ядовито-зеленый. Скороход возвращается и торжественно объявляет: «Их императорское величество просит его благородие инженера Михайловского к себе!»

— Все-таки — «благородие», а не как-нибудь! — рассмеялся Горький. — Выслужили себе чин!

— И меня, понимаете, предупредили, что я не могу задавать вопросов — должен только отвечать. По возможности кратко. Знай, дескать, сверчок, свой шесток! Вхожу. И вот вижу: передо мной сидит симпатичный пехотный офицер…

— «Маленький полковник».

— Да. Сидит, знаете, покуривает, мило улыбается, изредка ставит вопросы, но все не о том, что должно бы интересовать российского государя. Мелко, ограниченно и даже глупо. О железных дорогах, которые я строил, ни единого слова. Стало обидно. Это же — дело моей жизни. Спрашивал все больше про корейцев: как они выглядят, что едят, что пьют? Любят ли нас? Старая царица с каменными глазами Будды. Молодая — тоже. В общем, было очень скучно. Напрасно потерянное время!

— Сочувствую! — усмехнулся Горький.

Анненский отыскал знакомого человека, славившегося четким почерком, усадил за стол и, нависая над его головой, диктовал:

— Стало быть, так… Заглавие: «Письмо русских писателей в редакции газет и журналов». — С трудом поворачивая голову, спросил: — Все согласны?

— А потом всех… — послышался тревожный женский голос. — Всех вышлют.

— Не знаете куда?

— Куда Макар телят не гонял.

— Тогда вы… — Разбитая губа Анненского болезненно искривилась в злой усмешке. — Сходите сначала к Макару.

Он снова склонился над головой пишущего:

— Мы полны негодования перед такими зверствами, имевшими, как известно, место в других городах…

За его спиной кто-то громко рассказывал:

— А вы слышали, господа, царь-то сбежал?!

— Как сбежал?.. Куда сбежал?..

— Из Зимнего — в Царское Село! Как только началось побоище… Перетрусил!

— А еще — полковник! — сказала дама в широченной шляпе. — Фи-и!

Анненский продолжал диктовать:

— Мы полны ужаса перед будущим, которое ожидает страну, отданную в полное распоряжение кулака и нагайки… Мы делаем попытку хотя бы огласить факты.

Приняв перо, Анненский первым подписал протест и здоровым глазом поискал следующего:

— Прошу, господа, в порядке алфавита.

— Этого мало, — крикнули ему. — Суворин, к примеру, отнесет письмо в туалет.

— Или перешлет жандармам.

— Надо еще — министру внутренних дел.

— Напишем и министру, — согласился Анненский.

Первое письмо подписали сорок три человека, второе — тридцать девять. Горький поставил свою подпись под тем и другим.

А через день он прочитал в газетах: «Государь

император объявляет строгий выговор члену Государственного совета, генерал-лейтенанту князю Вяземскому за вмешательство в действия полиции при прекращении уличных беспорядков».

— Вот как!.. Даже со своим — не мешай, дескать… Значит, испугались, ваше величество!.. Погодите, придет время погрознее!..

…В Петербурге стало тошно. И к тому же тревога за Катю гнала домой: как она одна с малышом? Да и снова она на сносях…

А Максимка-то, озорник, небось соскучился? Ждет с подарками. И сормовцы ждут обещанное…

Осторожность никогда не лишняя. Везти с собой мимеограф — дело рискованное: полиция свирепствует. И Горький отправил его в самодельном ящике через транспортную контору в адрес хозяйки одной нижегородской аптеки.

Перед отъездом Поссе подал ему листок с лиловыми строчками. Буквы неровные, корявые — рука у человека дрожала. От волнения? Скорее — от гнева. Заглавие подчеркнуто: «На мотив «Марсельезы», в скобках помечено: «Посвящается студентам».

— Видать, свеженькое.

— Сегодня мне прислали в «Жизнь».

— Мотив-то выбрали боевой. Молодцы!

Покачивая в такт рукой, Горький прочел начало:

Ты нас вызвал к неравному бою,Бессердечный монарх и палач…

— Хо-оро-ошо! — прогудел в усы. — Сразу — по зубам! — И перекинул взгляд на припев.

Мы шли за свободу, за честь, за народ,За труд, справедливость и знаньеСебя обрекли на закланье…Вперед, вперед, вперед!..

Насчет закланья-то они зря. А вот последняя строчка припева боевая.

— Ты посмотри в конец, — посоветовал Поссе и передернул плечами, словно от озноба. — Отчаянные головушки!.. Забывают об опасности.

Перевернув листок, Горький как бы схватил — одну за другой — горячие строки:

Ваш позор лицезреют народы…Станьте ж, смелые, честные, в ряд!Со штыками под знамя свободыВыйдет каждый студент, как солдат.

— Вот это — набат! — Вскинул руки, как звонарь, готовый раскачать язык большого колокола. — На всю матушку Россию!.. Увезу своим.

Дома жена спросила:

— Ты читал в газетах — на Победоносцева было покушение? Это, я думаю, ему и за отлучение Толстого. Но уцелел подлец. Во всех церквах служат благодарственные молебны о здравии.

— Не волнуйся, Катюша. Тебе вредно. — Горький провел рукой по округлившемуся животу жены. — Маленькую береги.

— Я не волнуюсь, а радуюсь: есть герои в народе!

— Ухлопать одного мерзавца — невелик героизм. Другого на его место сыщут. А вот все до основания смести — и трон, и Синод, и фабрикантов с помещиками — это будет геройство.

— Ты, Алеша, говоришь прямо по-марксистски. Кто же это повлиял на тебя?

— А на меня и влиять не надо — сам из мастеровых, из пролетариев. — Горький перенес руку на плечо жены. — Ты, Катя, почитай вон… Я привез второй номер «Искры».