Точка опоры
Шрифт:
— Пареньком бегал на маслобойку, — вспомнил старший Лепешинский. — Ел горячий жмых. Горстями прямо из-под пресса…
Семья у священника из захудалого прихода была многочадной: матушка разрешалась от бремени чуть не каждый год, подарила батюшке полторы дюжины дщерей и сынов. И хотя некоторых бог прибрал во младенчестве, застолье было такое, что не напасешься деревянных ложек.
Одну половину церковной земли отец Николай сдавал мужикам в аренду, другую оставлял за собой: косили, жали и молотили ему прилежные прихожане. Но и юные поповичи в летние каникулы приучались держать в руках литовку и серп. И Пантелеймон расспрашивал брата о хлебах и сенокосе,
— Только не в семинарию, откуда выходят… духовные жеребчики!
У брата от удивления приотвисла губа. И еще больше ошеломило еретичество, когда невестка накрыла стол к обеду. Он встал перед иконой, готовый вместе со старшими прочесть вполголоса «Отче наш», но те, даже не перекрестившись, сели за стол, и Пантелеймон шевельнул свободный стул:
— Не торчи столбом — садись. И ешь… во благодарение людского труда.
— А как же так-то?.. Богородица увидит… Боязно…
— Привыкай. И не верь церковным сказкам.
— А-а, а-а… — Брат, заикаясь, указал глазами на икону. — Для чего же?.. И лампадка висит…
— Для погляда. Для людей.
— Батюшка узнает…
— Пусть знает. Может, ему откроются очи.
— Он молебны служил, чтобы тебя из острога выпустили…
— Молебнами тюремного замка не откроешь. — Пантелеймон положил руку на плечо брата. — Ешь. Человек дал нам пищу. Он сильнее выдуманных богов.
2
Статистик Лепешинский собирался в очередную служебную поездку по губернии. Вместе с вещами положил в чемоданчик читаный и перечитанный роман Крестовского «Петербургские трущобы», под переплет засунул несколько листовок, полученных из-за границы. За спинку дорожного зеркала в футляре запрятал «Искру». Поцеловал в щечку Оленьку, потом жену:
— Оставайтесь в добрый час. Вы ведь не одни. — Пожал руку брату. — Скучать не будете.
От двери вернулся к жене:
— А Надсона куда-нибудь подальше… Страничка-то поистрепалась — заметно.
— Могу даже — в печку. — Ольга Борисовна, успокаивая мужа, так тряхнула головой, что чуть не свалилось пенсне. — То стихотворение давно заучила лучше, чем «Отче наш».
— Нет, нет. Всю книжку — жаль. Если запомнила, как молитву, то… — Жестом показал, как вырывают листок из книги. — Один стих… И оглавление тоже…
Надсона подарил Ильич. Подарил в примечательный день после пятимесячной разлуки…
…Три года они провели в сибирской ссылке. Первое время вдали друг от друга, потом по соседству, в Минусинском округе. Встречались и в Шушенском, и в Ермаковском. Когда кончился гласный надзор, условились возвращаться вместе, наняли ямщицкие тройки. Но в первый же день пути простудили Оленьку. Пришлось задержаться. Так и расстались с друзьями.
Денег хватило только на дорогу до Омска. Там добрые люди помогли Ольге Борисовне устроиться на временную работу в больницу. Живя на берегу Иртыша, много раз сожалели, что пришлось остановиться на перепутье. Их место — Псков. И Владимир Ильич там ждет-пождет, вероятно, волнуется: здоровы ли? Целы ли? А весной и от него не доходили вести. И стало тревожно на душе: не стряслось ли опять недоброе? Только в июле пришла телеграмма, и Пантелеймон Николаевич примчался в Подольск, где проводила лето Мария Александровна. Владимир Ильич увидел его с балкона крошечного
— Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой сибиряк! — Обнял за плечи, тут же подхватил под локоть. — Мамочка, познакомься — мой лучший друг по изгнанию!
— Очень рада! — Мария Александровна подала руку. — Как раз к чаю.
— Самовар уже на столе? — спросил Владимир Ильич. — Извини, мамочка, но нам надо поговорить.
— Посекретничайте — я не обижусь.
— От тебя, мамочка, секретов у нас нет, просто — так удобнее.
— Идите. Только уговор — недолго.
— Пять минут.
Владимир Ильич пропустил гостя вперед себя на лесенку, предупредил:
— Тут не стукнитесь о потолок. Не по вашему росту. — В мезонинчике подвинул стул. — Садитесь — рассказывайте. — Сам присел на краешек узенькой железной кровати. — Как жена? Как дочка? Здоровы? Очень хорошо. А в Пскове вас уже ждут: отличная должность — в земском статистическом бюро. Там, конечно, засилие народников, но люди надежные. Город же хотя и древний, а не лучше Минусинска. Затхлое мещанство, обывательщина. И вдоволь наслушаетесь либеральной болтовни. Но главное — до Питера рукой подать. И связи с местными статистиками, разбросанными по губернии. Будете получать от нас газету и рассылать по окрестным городам. Вот вам адреса, клички. Только чур не записывать. Ни в коем случае. Запоминайте — я повторю… А ваша кличка?
— Лаптем был. Лаптем и останусь… пока ничто не угрожает.
— И пишите для газеты. Побольше и почаще.
— Для газеты надо подпись придумать другую. Что-нибудь из шахматных ходов. Годится?
— Отлично. Остальное — потом.
— А вы за границу-то как? Сразу нелегально?
— Мне удалось паспорт получить… Да, самовар там остывает, — напомнил Владимир Ильич. — Идемте. — Но возле лесенки, спохватившись, придержал гостя на минуту. — У нас в семье сейчас очень сложно: Митю выслали в Тулу, Маняшу — в Нижний. И при мамочке о них лучше не упоминать. Ей приходится ездить то к сыну, то к дочери. Измоталась она.
— Но ведь Мария Ильинична, насколько я помню по вашим рассказам, собиралась в Брюссельский университет. Не успела?
— Да. У нее бесцеремонно отняли заграничный паспорт. Вот так-то, друг мой. Идемте.
Сняв с самовара заварник, Анна Ильинична спросила, кому налить покрепче. Пантелеймон Николаевич ответил:
— Я привык к крепкому. У нас дома скоблили от кирпича.
— «Шай кырпышный», — рассмеялся Владимир Ильич, вспомнив рассказ доктора Крутовского о сибирских остяках, и попросил сестру: — А мне нормального.
Отпив глоток, повернулся к гостю:
— Не писал вам долго не по своей вине: был на казенных харчах! Доставил опять мамочке да и Ане…
— Ну что ты, Володенька? — перебила Мария Александровна. — Дело не в наших тревогах.
— Н-да. Началось все глуповато, а под конец чертовски повезло: даже заграничный паспорт остался при мне. А было так: решили мы с Юлием нелегально съездить в Питер, договориться о связях, раздобыть еще денег на наше дело. И переконспирировали: пересели на другую железную дорогу. И нас, голубчиков, повезли через Царское Село, а там — шпик на шпике. Пропустили нас. Виду не подали. Приехали мы спокойненько в Питер, ночевали в Казачьем переулке. Ну, думаем, без хвостов! Утром вышли — нас сразу за локти, да так, что не шевельнешься, ничего не выбросишь, не проглотишь. А у меня — письмо Плеханову, написанное химией между строчек одного счета. Догадаются проявить — все пропало: снова — Сибирь.