Точка опоры
Шрифт:
Между тем Анна Ильинична вернулась в Берлин, где у нее была надежная квартира; сестре написала в Самару:
"С Новым годом, дорогая моя Марусечка! С Новым, хорошим и счастливым! Желаю тебе, чтобы в нем сбылось, во-первых, твое самое сильное желание, потом - второе по силе; потом - третье... И чтобы весь он был веселым и радостным, усеянным листочками клевера в четыре лепестка, которые, говорят, приносят счастье. Мои прошлогодние васильки были такими неудачными!.. Итак, всего лучшего, моя дорогушечка! Какая-то ты стала теперь? Изменилась, верно, с тех пор, как я не видела тебя. Жду
Твоя А.".
Анна Ильинична, занятая переводами для русских издательств, следила за немецкой беллетристикой, но в последние месяцы ничего яркого и оригинального отыскать не могла. Все попадалась под руки какая-то бестолковщина. Идейных же рассказов вовсе не было.
Но один рассказ, хотя и плоховатый, она все же решила послать сестре, - может, Маняша воспользуется им, сама переведет для какой-либо волжской газеты или по кажет...
"Нет, нет, только не это...
– одернула сама себя.
– Нельзя волновать..."
И в конце письма сделала приписку:
"Мамочке только не давай переводить его, - он очень мрачный".
2
Россия встречала Новый год спустя тринадцать дней. И все, кому было дорого народное благополучие, беспокойно спрашивали: что несет он родной стране? Чем порадует, чем огорчит?
Радостей не предвиделось.
Либеральные газеты терялись в догадках, реакционные кормили читателей вяземскими пряниками, рассказывали голубые сказки.
А над страной сгущались грозовые тучи. От города к городу перекатывалась волна промышленного кризиса. Обанкротившиеся хозяева гасили одну домну за другой. Не появлялось больше новых нефтяных фонтанов, и сотни старых скважин не давали ни капли. Закрывались шахты, умолкали паровозы с остывшими утробами. Начинался топливный голод.
И ко всему этому - жесточайшая засуха снова сгубила урожай в двадцати губерниях. Крестьяне давно размололи последние зерна, прирезали оголодавших буренок, трупы лошадей оттащили на скотские погосты. Смертельная петля затягивалась на тощей шее каждого шестого россиянина.
Гневом переполнялись крестьянские сердца. Горели помещичьи именья. Голодный люд сбивал замки с амбаров богатеев и делил хлеб по крохам. А на охрану дворянских гнезд спешили полицейские отряды, мчались, подгоняемые есаулами, казачьи сотни, под барабанный бой шагали по проселочным дорогам солдаты. Возле сельских сборен и волостных правлений свистели розги да нагайки.
Вереницы исхудавших до синевы и опухших от голода сельчан хлынули в города в поисках заработка, а там и без того у запертых ворот фабрик и заводов стояли толпы мужчин и женщин, лишенных работы. Найти бы хоть какую-нибудь. Пусть самую изнурительную. Пусть за пятерку в месяц. А кто начинал ворчать да бранить порядки, тех хватали городовые и отводили в участки.
В рабочих казармах уже не пахло щами. Перебивались на одном хлебе да на "постном" чае: без сахара. По углам мастеровые сбивались в кучки и, забывая о хозяйских соглядатаях и шпиках, спрашивали друг друга:
– Что же дальше?.. Не околевать же нам, сложа руки?..
–
И шелестели в руках листовки. В укромных закутках читали "Искру". Там находили слова о банкротстве э к о н о м и ч е с к о й политики царизма.
Агенты "Искры" узнавали - статья Владимира Ильича.
Для своего спасения царь, растерявшийся банкрот, решил прибегнуть к чрезвычайным мерам: на доброй трети империи ввел "усиленную охрану". При ней вольготнее хватать, пороть и ссылать. Тюремное начальство запасалось розгами: телесные наказания возобновились даже там, где о них не слышали полтора десятка лет.
Негодующий народ переполнял улицы, и то тут, то там светилось зарницей красное полотнище с белыми, как молния, грозными словами: "Долой самодержавие!"
Пройдет десяток лет, и Ленин, вспоминая начало века, скажет: в те годы этот лозунг стал популярной народной поговоркой.
3
На столе Серебряковой пофыркивал самовар. Крутобокий, с четырьмя оттиснутыми медалями. И чайник на нем крутобокий, с махровой розой. И чашки под стать - как бочоночки.
Анна Егоровна, когда оставалась одна, любила пить чай из блюдца, поддерживая его кончиками всех пяти пальцев. Как купчиха!
Выпила чашку - налила другую. И тут вспомнила, что еще не развертывала утренних газет. Начинала она всегда с "Московских ведомостей". Потом брала самую реакционную газету "Гражданин" князя Мещерского, подпольщикам, забегавшим к ней, обычно говаривала: "Замыслы врагов надо знать и разгадывать". Под конец принималась за либеральные: "Посмотрим, что у межеумков... Какая-нибудь болтовня..."
Сегодня, развернув "Россию", она чуть не ахнула от неожиданности: широко разлегся фельетон с подозрительным названием "Господа Обмановы". А может, это только с первого взгляда? Может, нет ничего подозрительного? Может, показалось ей?..
Читала торопливо и с каждой строкой все больше и больше раскалялась яростью. Не ошиблась она. Тут что ни слово, то намек. И самый бессовестный. Будто автор тычет пальцем в мертвых и живых, начиная с прадеда Обмановых. Самый недогадливый и тот поймет: "Это же про... про их императорские величества".
Пальцы разжались, и газета упала на стол. Анна Егоровна недоумевающими глазами обвела пустую комнату, будто искала, у кого бы спросить.
– Да что же это такое?.. Господи!.. Не наважденье ли?.. В глазах рябит... Даже не верится, что не во сне...
Под фельетоном стояла подпись Old Gentleman. Но кто же не знает, что Старый Джентльмен - сам Амфитеатров, недавно основавший эту либеральную газету. В постыдном фельетоне - родословная дворянской семьи из поместья Большие Головотяпы. Портреты будто отраженье в зеркале. Прадед Никандр Обманов "бравый майор в отставке, с громовым голосом, со страшными усищами и глазами навыкате, с зубодробильным кулаком". Его сын Алексей - двоеженец с грустными голубыми глазами. Внук, благодетель дворянства, великан с тяжелыми холодными глазами, "высоко знамя держал-с" и сына своего Нику-Милушу воспитал в такой строгости, что у молодого Обманова, старавшегося подражать прадеду, в голове была каша.