Точка опоры
Шрифт:
Она отставляет раскаленный утюг на подставку, идет к часам, подтягивает медную гирю, опустившуюся чуть не до самого полу. Часы бьют двенадцать.
"Давно пора бы воротиться... Спаси бог, не оплошал ли где-нибудь..."
Приопустив усталые руки, возвращается к столу, глубоко вздыхает, добавляет в утюг древесных углей и снова принимается гладить белье. Складывает стопкой. Завтра утром, пока Ваня будет дома, необходимо отнести хозяевам.
"А если?..
– Она проводит ладонью по горячему лбу. Голова у нее разламывается от боли, - знать, угорела от утюга...
– Если Ваня не воротится?.. Ой, не приведи
Хорошо бы распахнуть форточку, но ставни закрыты на болты...
Села на край кровати, потерла пальцами виски, погладила правой рукой грудь, придержала ладонь на животе, на короткое время затаила дыхание.
"Не слышно... Еще рано ему...
– Опять вздохнула.
– Если Ваню где-нибудь словили... Долго не узнает о нашей радости... Трудно будет мне... Все равно радость! Как подумаю, даже сердечко встрепенется..."
В ставню за верстаком чуть слышно стукнули. Козонком указательного пальца. И еще - два раза. С той же осторожностью. Ваня! Накинув дубленую шубейку, Прасковья Никитична метнулась открывать дверь.
Еще в сенях Иван Васильевич обнял жену; в темноте, пощекотав ее горячие щеки усами, поцеловал в губы:
– Извини, Пана. Знаю, что волновалась... Но не мог раньше...
Едва успев перешагнуть порог прихожей, тыльной стороной ладони прикоснулся ко лбу жены:
– Да ты не расхворалась ли?.. Лицо горит.
– Это, Ваня, от...
– Знаю - от утюга.
– Нет, не догадался. От думки одной...
– Прасковья Никитична юркнула в комнату.
– Иди ужинать. Самовар-то я три раза подогревала, а вот картошка остыла. И хлеба у нас...
– Завтра, Пана, купим. Я - с получкой.
– Нашел Грача?! Ну и слава богу.
После перехода на нелегальное положение Бабушкин, как профессиональный революционер, стал получать из партийной кассы тридцать рублей в месяц. И не просто, а по указанию редакции "Искры". Правда, в партийной кассе не всегда оказывались деньги, но он не в обиде - нелегко даются эти деньги: их собирают по двугривенному да по четвертаку. За газету, за нелегальные книжки. Пожертвований мало. Жене сказал, что партийные финансисты еще не успели развернуться. Вот и приходится иногда ждать получки по два месяца. А тут еще на беду связь с Грачом прервалась. Волновались за него, думали самое худшее: не провалился ли? Шпиков-то в Москве как клопов в ночлежке!
– Он, Пана, переменил адрес для явки, - рассказывал Иван Васильевич, подсаживаясь к столу, накрытому ветхой клеенкой.
– Не ровен час, и тебе пригодится. Старо-Екатерининская больница. Знаешь, там, на Мещанской?
– Знаю. Я могу, как раньше, в бельевой корзине... Будто бы стираю на больницу.
– Ты у меня находчивая! Спрашивать там надо фельдшерицу Рукину. Ей сказать: "Я от Зои". А уж она откроет, где искать самого Грача. Квартиры-то постоянной у него нет: то в одном месте ночку скоротает, то в другом.
– Еще хуже нашего!
– качнула головой Прасковья Никитична.
– Воистину перелетная птица! А на птиц, говорят, силки ставят. Как тогда?
– Не горюй. Не охай. У партии теперь силы с каждым днем прибавляется. Ежели ищейки умудрятся схватить одного, на то место сразу двое да трое новеньких! Одно худо - охранники в обман пустились, стараются заводских околпачить... Налей-ка мне погорячее.
Прасковья
– Последний?! Нет, уж этот - тебе.
– Иван Васильевич отодвинул сахар.
– А я, знаешь, сегодня куда проник? В самое сердце обманщиков и негодяев!
– Глаза Бабушкина блеснули азартом, словно у охотника, отыскавшего медвежью берлогу.
– Шепнул мне один знакомый паренек, что в чайной общества трезвости возле завода братьев Бромлей будет собрание этого распроклятого зубатовского общества вспомоществования. Ну, пошли мы туда.
– Ты вот так прямо в чем был?!
– всплеснула руками Прасковья Никитична.
– Отчаянная головушка! Картузишко бы переменил, что ли. У них же, сам говорил, полицией хоть пруд пруди.
– Ничего, Пана. Они же стараются в эти свои ловушки завлекать, с других заводов сзывают. В лицо людей не успели заприметить. И нам, думаю, нетрудно будет затеряться в народе. Так оно и вышло. Гляжу: мастеровщины полным-полно. В дальнем уголке отыскалось местечко за столом. Чаек попиваем, слушаем. Впереди встал на табуретку курносый человечек, головенка круглая, как арбуз. По всему видно - мастеровой. Повертел он в руках мятую кепчонку, перекрестился истово. "Начнем, - говорит, благословясь". А мне мой товарищ шепотком: "Это Слепов". У меня даже смех чуть-чуть не вырвался: дал же, думаю, бог фамилию паршивой собаке! Такую и сочинитель не вдруг придумает! И начал этот Слепов плести околесицу: у нас, говорит, - у рабочих стало быть, - тепереча надежные заступники. Ежели што - есть кому пожалобиться. К нам, говорит, сегодня соизволил прийти сам Сергей Васильевич. И не с пустыми, говорит, руками - с подарочками. Вот, думаю, загогулина! Главный сыщик с подарками! Примется одурачивать. Ну, поднялся он на табуретку. Бравый, донельзя обходительный. Одним словом, первейший друг рабочих! Принес целую пачку свежего номера "Искры".
– Да ты что говоришь?! Может, ты обмишурился? Ведь за "Искру"-то они, сам знаешь, в Сибирь ссылают. Наверно, поддельную притащил?
– Я и сам сначала так же думал. Не может охранник раздавать рабочим гранаты. А он раздал. И попросил отнести на заводы да на фабрики. Гляжу: наша "Искра", вроде без подделки.
Бабушкин достал газету из внутреннего кармана пиджака, ладонью разгладил на столе.
– А я-то ее в корзине под бельем... Даже от неграмотных дворников тайком...
– Прасковья Никитична крутнула головой.
– Тут, Ваня, какой-то подвох.
– Смотри сама.
– Иван Васильевич пододвинул газету жене.
– Конечно, у Зубатова была своя задумка. Он ходил этаким фертом между столов и пальцем тыкал в статью "Буржуазная наука перед московскими рабочими". Вот ее начало. Знакомьтесь, говорит, в добрый час и мотайте себе на ус. Вам, дескать, господа мастеровые, теперь не нужны уличные демонстрации. Разрешены, говорит, вот такие собрания обществ вспомоществования. Люди науки выступают перед вами с лекциями. Даже, говорит, сама "Искра" вынуждена признать это доброе наше начинание. Отбросил злую иронию газеты и вот как повернул, подлец! За такие собрания и рабочие общества, говорит, надо царя-батюшку возблагодарить. Приедет он, помазанник божий, в златоглавую Москву - поднесите ему от мастеровых хлеб-соль.