Точка опоры
Шрифт:
– Если для вашей "Искры"...
– пожал плечами доктор.
– Я надеюсь, почта еще не отправила обратно.
– Вы не обижайтесь, доктор.
– Владимир Ильич снова тронул локоть Лемана.
– Ваша помощь для нас бесценна.
– Это не так уж трудно... Я могу второй раз... Объясню там... Что-нибудь придумаю...
– Я иду с вами, - объявил Мартов.
– А объяснить не так уж трудно. Скажете: жене подарок. Ко дню рождения. Или что-нибудь в этом роде. А подушка, дескать, не простая - из гагачьего пуха! Собирал знакомый охотник на островах Ледовитого океана. Дайте волю фантазии.
Тем временем Надежда Константиновна распечатывала письмо за письмом,
Когда Мартов ушел вместе с доктором, Владимир Ильич повернулся к жене и, уткнув руки в бока, заглянул через ее плечо:
– Ну-с, что тут особо интересного? Чем сегодня порадовали земляки?
– Хорошие вести! Вот - из Нижнего. Сразу два письма. О Максиме Горьком.
– Да? О Горьком нам важно знать все. И быстро откликаться. Дай-ка.
Пробежав первое письмо, Владимир Ильич азартно потер ладонями:
– Это нам очень ко времени!
– Протянул листок Засулич. Познакомьтесь, Велика Дмитриевна. Примечательное письмо!
– Взял второе. И здесь о том же. Главное - с подробностями.
Смяв недокуренную сигарету и бросив ее на подоконник, Засулич села с письмом к уголку стола. Прочитав первые строки, кинула на Надежду Константиновну косой, упрекающий взгляд:
– И это называется "хорошие вести"!
– стукнула четырьмя пальцами по кромке столешницы.
– Возмутительный случай! Максима Горького, пролетарского барда, буревестника...
– Надюша, в этом Велика Дмитриевна права, - поспешил подчеркнуть Владимир Ильич.
– Нельзя не возмущаться тем, что Горького выслали из его родного города.
– Да разве я спорю?
– Надежда Константиновна прижала руки к груди. Меня тоже возмущает...
– Но то, что произошло на вокзале, а затем и в городе, не может не радовать. Действительно, хорошие вести, Велика Дмитриевна. И печальные и в то же время хорошие! Это же начало новых демонстраций! Всего лишь две недели назад мы с вами отмечали двадцатипятилетие первой социально-революционной демонстрации в России, на площади у Казанского собора, тогда чествовали Георгия Валентиновича...
– Великое было празднество!
– воскликнула Засулич, оторвавшись от письма.
– Я всегда говорила: уже там, на площади Казанского собора, блестяще проявился талант Жоржа! И революционного мыслителя, и оратора!
– И вот вам новая демонстрация! В Нижнем, неподалеку от пролетарского Сормова! Это примечательно! И одновременно - в Москве. А вспомните Харьков.
– Да, да. Точно. Второй раз в году. Безоружных студентов топчут лошадьми, бьют нагайками.
– "Внутренние турки" превращают российские города в поля сражений с протестующим народом. И в схватках студенты прозрели, поняли, что поддержку могут ждать только от рабочих, что надо бороться не за маленькую студенческую свободу, а за свободу для рабочего класса и крестьянства, за политическую свободу. И в Харькове - мы с вами, Велика Дмитриевна, помним по письмам, - так же, как в Нижнем, кричали: "Долой самодержавие!" Вот что характерно для новых демонстраций. От стачечно-экономической борьбы мы окончательно переходим к широкой революционной борьбе с русским самодержавием. Газету мы, как вы знаете, стали выпускать уже два раза в месяц, и ее заслуженно называют подлинно общепартийной газетой. И эти письма для нас - клад, основа тринадцатого номера.
Владимир Ильич открыл папку с типографскими гранками:
– Вот ваша статья о Добролюбове.
– Подал Засулич узенькие листочки, пахнущие типографской краской.
– Корректуру прошу прочесть сегодня же. Что у нас дальше? Вот студенческое движение
– Опустил ладонь на корректурные гранки.
– Хорошо! Впереди ставим письма из Нижнего. И передовую о них. Как вы думаете, Велика Дмитриевна?
– Конечно, о нижегородцах. О Горьком.
– Очень рад нашему единодушию. И, если вы не возражаете, я напишу.
– Кто же будет возражать? Уверена: и Юлий, и Жорж, и Аксельрод с Потресовым - все одобрят.
Засулич ушла. Надежда отправилась на кухню, чтобы там за маленьким столиком заняться расшифровкой писем. Владимир Ильич, походив по комнате, сел к столу и вверху чистого листа размашисто написал: "Начало демонстраций". Подчеркнул жирной чертой. В первых строчках упомянул о Казанской площади в Петербурге, о "Земле и воле", потом - о современном требовании п о л и т и ч е с к о й с в о б о д ы. И тут же перешел к событиям в Нижнем Новгороде. Писал все быстрее и быстрее, буквы уменьшались до бисера и становились плотнее друг к другу: "Европейски знаменитого писателя, все оружие которого состояло - как справедливо выразился оратор нижегородской демонстрации - в свободном слове, самодержавное правительство высылает без суда и следствия из его родного города. Башибузуки обвиняют его в дурном влиянии на нас, - говорил оратор от имени всех русских людей, в ком есть хоть капля стремления к свету и свободе, - а мы заявляем, что это было хорошее влияние. Опричники бесчинствуют тайно, а мы сделаем их бесчинства публичными и открытыми"
Вернулся Мартов. Сияющий, будто обласканный солнцем. Еще с порога, театрально вскинув правую руку, объявил:
– Получили!.. От Акима* подарок!.. Лучшего не придумаешь!..
_______________
* Леон Гольдман.
Левой рукой он прижимал к груди подушку с надпоротым уголком, из которого вываливался пух.
– Что, что от Акима?
– нетерпеливо спросил Владимир Ильич, идя навстречу Мартову.
– Говори яснее.
– Я всегда считал, что он не напрасно носит фамилию Гольдман воистину Золотой Человек! Человек с большой буквы, как любит писать Горький!.. А доктор глубоко прочувствовал свою ошибку и просил сказать: теперь будет принимать все, что придет на его имя! Хоть целый поезд!
Владимир Ильич хотел было засунуть руку в надпоротый уголок, но Мартов отстранил его:
– Подожди. Пусть уж я один буду в пуху!
– Запустив руку в глубину подушки, выхватил оттуда пачку газет и торжествующе потряс в воздухе. Вот она!.. Светит на всю Россию!..
– Наша "Искра"!
– воскликнула Надежда Константиновна, входя в комнату.
– Родная! Но не совсем наша - российская!
– продолжал Мартов, опьяненный радостью.
– Пусть жандармы думают, что не здесь печатаем - там, в России! Пусть ищут ветра в поле! У Гольдмана дело поставлено умно!
Получив пачку десятого номера "Искры", Владимир Ильич подал один экземпляр Надежде Константиновне и сам, стоя посреди комнаты, развернул газету:
– Это великолепно!.. Это превосходно!.. Молодцы кишиневцы!.. И, надо сказать, быстро они перепечатали!..
– Там еще брошюрка "Пауки и мухи", - сказал Мартов, кидая подушку на кровать, и сунул руку в карман за сигаретами.
– Это уже не столь существенно, - сказал Владимир Ильич, не отрываясь от газеты.
– И бумага почти такая же тонкая. И шрифт наш. Но верстка... Зачем они вместо трех колонок сделали две? Явный просчет. Непростительный.