Точка отрыва
Шрифт:
Пиво было хорошим, они смогли это оценить еще за стойкой — свободного стола для такой большой компании пришлось дожидаться. Новые товарищи Дарри все еще ворчали из-за незапланированных учений. Один из них, Торин, которому черная борода, схваченная золотыми клановыми кольцами, придавала совершенно разбойный вид, тонко намекнул:
— Тебе, как новичку, положено проставиться!
На что Дарри не менее тонко ответил:
— Ага! Как только ты покажешь, как это делается.
Но все же заказал пиво для всех восьмерых. Старейшина Рарри, мудро рассудив, что место найдется не сразу, счел, что дожидаться у стойки ниже его достоинства, и остался пока в своем номере, велев прислать за ним полового, когда стол освободится. Они успели выпить еще по кружке, прежде, чем дождались приглашения рассаживаться.
Поросята, благоухавшие нежным и знойным ароматом медово-горчичной обмазки и сочного духовитого мяса, были чудо как хороши, пиво прекрасно, и ужин явно удался. В целом же, хотя ничего необычного пока и не произошло, Дарри чувствовал себя ребенком, которому подарили его первый набор инструментов. Ложился он спать как и положено доброму гному — с тяжелым желудком и легким сердцем — и заснул совершенно довольным собой и миром. Но вот на следующий день легкое сердце куда-то исчезло. Они уже проехали все медвежьи углы, где был риск засады, и до Улара оставался какой-то час пути, когда его одолела странная маета. Гимли, заметивший его беспокойство, решил было, что у парня скрутило живот — после молочных-то поросят дело не редкое, если их переесть. Но затем, увидев, как тот вцепился в винтовку и шарит глазами по округе, сообразил, в чем дело.
— Да успокойся ты! Никто уже тут не нападет на нас — до переправы всего ничего. Да и машин на дороге… Вон, сзади две видно, впереди еще одна.
— Все едино — как-то мне неспокойно…
Старый гном только крякнул, но в очереди на переправе, хотя и никак не мог понять, в чем дело, и сам уловил некую неправильность. Она как-то ускользала от понимания, бродя рядом и тревожа, словно мантикора вокруг ночного бивуака. Гимли не мог понять, в чем дело, и на догадку наткнулся благодаря Орри, который уже давно шоферил на этом маршруте. Почитай, не меньше недели в полтора-два месяца он проводил в Пограничном, так что вовсе не странно было, что на несообразность указал именно он. Это был его первый рейс в качестве ведущего колонну, пусть и всего из двух машин, и он неимоверно важничал и волновался одновременно. Вот и сейчас, пользуясь длительной остановкой, он, пронзительно скрипя новеньким кожаным регланом, который купил специально к этой поездке, выбрался из-за руля, обошел свой ЗИЛок, попинал колеса, заглянул под машину, на картер и мосты, нет ли потеков масла через сальники. При этом ему немилосердно мешал бинокль, невесть зачем висящий на груди и тоже купленный к этому рейсу. Открыл капот, померил уровень масла, захлопнул крышку… Тщательно обтерев руки ветошью, он гордо нацепил свои новенькие беспалые водительские перчатки и направился ко второй машине. Нет, он не оскорблял второго водителя недоверием, но постоял рядом и посмотрел, как тот проделывает подобный набор манипуляций со своим ЗИЛом. Затем обошел колонну, проверив все со стороны, и вернулся к их машине, но не в кабину, насиделся, видать, а к ним, подойдя к заднему борту. Потянувшись и повертев головой так, что хрустнули позвонки, он заложил лапищи (не даром его прозвали Кулак, такой колотушкой он не то, что полено, валуны, случалось, ломал) за широченный проклепанный ремень из толстой кожи, на котором револьвер сорок четвертого калибра в кобуре смотрелся, как перочинный ножик в чехольчике, и степенно помолчал. Затем, сдвинув кожаную фуражку-восьмиклинку с вздетыми над козырьком очками-консервами, задумчиво спросил, не то их, не то себя:
— И вот чего такого ценного все сюда потащили? Причем все сразу… Я столько машин на переправу и не видывал никогда, дык еще и охраны на каждой — по пять-шесть душ… Нет, никогда такого не видел!
И верно, теперь Гимли и сам понял. Перед гномами в очереди на паром стояли восемь машин. Две — из Княжества, возвращавшиеся из баронства, остальные — Вирацкие (или из других соседних баронств). Сзади — не меньше пяти, и тоже, в основном, из баронств. И почти каждую аборигенскую машину охраняло по пять-шесть живых. Тут были и баронские дружинники в добрых, их, гномьей работы, кольчугах. И нордлинги, все сплошь тертые, с зубами в косах. И просто какие-то мутные головорезы и, даже, здоровенные орки. Но все были явно битые-катаные, увешанные оружием и этим самым оружием пользоваться умевшие, это чувствовалось. Они все грамотно стояли, охраняя свои машины и прикрывая напарников, зыркали время от времени друг на друга и на гномов. Ни дать ни взять — псы из разных свор, собранные на травлю медведя. Дарри, придерживая свой гномий маузер ручной выделки, неизящно спрыгнул вниз, к Орри, и осмотрелся сам. В этот момент к ним словно не подошел, а проскользил (особенно это было заметно на фоне прыжка Дарри) нордлинг, весь вид которого не говорил, а кричал, что он больше привык караваны грабить, а не охранять. Чуть склонившись к Орри, он отрывисто, как собака лает, спросил-прокашлял на великореченском [6] :
6
Наиболее употребительный язык общения между аборигенами Великой вплоть до Астрахани, своеобразная лингва-франка. Смесь русского и виларского языков. Между собой же гномы говорят на своем языке, который в мире Великой реки называется «двергским». Впрочем, сами гномы и себя, и свой язык называют «Казад».
— Вы от Квирре к нам?
— От кого? — недоуменно блеснув очками, спросил Кулак.
— От Коротышки-за-рекой, Квирре, — начал было объяснять нордлинг, но, сообразив, что его не поняли вовсе не из-за акцента, оборвал свой монолог и заторопился, — извини, я вас спутал!
Орри еще только поднял брови домиком к козырьку, а нордлинг уже словно растаял в воздухе. Кулак хмыкнул, крякнул, засопел и сварливо изрек:
— Суетной все же они народ, ненадежный. Что еще за Квирре-за-рекой такой? Кто о нем слышал? Что же это за гном, если позволил называть себя таким дерьмовым именем, как Коротышка? Тьфу он, а не Казад!
Паром вмещал два грузовика, так что им пришлось ждать добрых два часа, пока, прогрохотав по металлическим сварным сходням (людская работа, несолидная), их караван взгромоздился на кораблик. Улар у переправы шириной в добрую версту, да и город с переправой был не впритык, так что Дарри, жадно пытавшемуся его рассмотреть, он открылся не сразу. Заметив нетерпеливое любопытство юнца, Орри великодушно протянул ему свой бинокль, и Камень прильнул к нему, как добрый гном к доброму пиву. Но ничего такого особенного не увидел — город и город. Даже виселица была на развилке, как в любом баронстве. Больше всего он мечтал посмотреть на самолет или дирижабль, доселе он о них только читал. Но, увы, увы… Полетов, видимо, не было. Он даже не увидел полосатой колбасы для указания силы ветра, о которой тоже читал. Слегка разочаровавшись, он вознаградил себя, досыта насмотревшись на сторожевики. Стальной самоходный корабль вещь тоже прекрасная! Правда, их причал от них был далековато, не у паромной пристани, а уже у самого форта, и угол обзора получался неважнецкий.
— Что, паря, не видал ни разу? — добродушно улыбаясь в прокуренные усы, спросил пожилой загорелый матрос с парома, с морщинистым лицом и казавшимися совершенно белым на фоне загара чубом. Морщины были так глубоки и так причудливо избороздили лицо паромщика, что Дарри даже помедлил с ответом, задумавшись — а как он ухитряется брить бороду? За своей, довольно-таки куцей, он тщательно ухаживал в надежде поскорее добиться ее пристойного вида и размера, и этот людской обычай казался ему странным и ненужным. Но все же, спохватившись, ответил:
— Да я вообще к вам в первый раз…
— Вот и в прошлую ходку — вроде и солидный человек, оруженосец баронский, а тоже, видать, внове. И тоже, как ты — все в биноклю любовался.
Почему-то от этих слов стало неуютно и тревожно. Дарри отдал бинокль Кулаку и отошел от борта, а морщинистый паромщик, наоборот, встал поближе, готовясь то ли подложить половчее кранцы из старой покрышки, то ли принимать причальный конец — пристань была уже рядом.
Они покинули паром, спешно отчаливший, едва пассажиры съехали с него — машин сегодня было на удивление много, как сказал Орри. Доехав до развилки на Тверь, они притормозили. Здесь стоял пост пограничной стражи, подкрепленный молоденьким усталым колдуном и двумя «Копейками» с тяжелыми пулеметами на турелях. А то, что они шутить не будут, доказывала длинная перекладина виселицы, опиравшаяся на несколько столбов. Сейчас на ней висело три довольно свежих покойника и свободных мест для бузотеров и неуемных весельчаков, решивших пошалить за гранью разумного, было предостаточно. Бегло убедившись, что в колоне одни только гномы, пограничники утратили к ним интерес и пропустили дальше. Правда, после того, как молоденький и не особо сильный Владеющий, все же Дурные болота рядом, прощупал их жезлом — Дарри даже показалось, что он почувствовал это касание. Это было маловероятно, среди гномов единицы тех, кто чувствуют магию, и уж тем большая невидаль — те, кто ей владеет. Такие и вовсе неслыханная редкость, почти как черный алмаз. Можно знать руны и стать их Чтецом. Можно очень хорошо их знать и почти ощущать вслепую, нанося их без малейшей ослабляющей помарки на металл и камень — и стать Рунознатцем, что уже великое и почтенное искусство. Но только лишь один из трех дюжин Рунознатцев может стать после многих лет упорной работы Рунопевцем, который вносит в камень или металл руны одними лишь словами, без явного их начертания. И помимо упорства, тут нужен еще и дар к магии, особый, гномий дар. Ни разу никто не слыхивал, чтобы Рунопевцем стал не гном, а представитель какой-нибудь иной расы. Таким вот редким талантом владел Великий мастер Килли. А последние Рунотворцы, те, кто может создавать новые, не известные никому доселе руны, или расплести-развеять силу готовых, появлялись почти шесть сотен лет тому назад. Легенд о них много, только вот никто не знает, как этому искусству научить. Или научиться. Сохранились и их записи, но вот как описать слепому цвет? Объяснить глухому музыку? Как воде рассказать про огонь? Наверно, только Рунотворец их сможет понять…
Тем временем они добрались до шлюза у городских ворот. Перед ними была очередь из шести машин, не только тех, которые, подобно им, прибыли с парома, но и приехавших из Твери. Тверские проскочили быстро. А вот машины из-за реки проходили долго — помимо более тщательного досмотра и проверки колдунами, которым подвергались караваны из баронств, они обязаны были сдать в арсенал, который находился у ворот, длинноствольное оружие — и охранники, и купцы, и водители. И снова Дарри ощутил тревогу, особенно когда Гимли озадаченно произнес, разглядывая машину, стоящую перед ними:
— И вроде вот бойцы справные, и пистоли добрые, и кольчужка нашей работы… Чего ж тогда ружьишки-то у них такие никчемушные? Вон, гляди, у этого даже не то, что ржавое — с раковинами! И не стыдно так запустить доброе железо!
Действительно, вылезшие из стоящей перед ними машины поразмяться охранники (их было трое) из какой-то баронской роты выглядели браво. Мундиры коричневые, а не попугайской расцветки, выдавали разумный подход их сеньора и были удобны и практичны. На поясах висели полусферические шлемы в матерчатых чехлах, одинаковые перевязи, скрещиваясь на груди, отягощались с одной стороны кобурой с триста пятьдесят седьмым «Чеканом», а с другой — недлинными, но увесистыми не то саблями, не то абордажными тесаками. Их старший был облачен в тонкую кольчугу гномьей работы. То, что он старший, можно было догадаться по желтому банту на левом плече вместо закрытых кольчугой лычек. Оружие было ухоженным, амуниция начищенной и удобной. И только винтовки выглядели старыми и убогими — не откровенно ржавые, но с тусклым, побуревшим металлом ствола, облезшими ложами. Как-то не вязались они с матерым видом вояк.