Точка росы
Шрифт:
Самолет приблизился к зеленому массиву леса, и его резко подбросило вверх. После часового полета тайга начала редеть, открылась тундра. Огромными каплями воды заблестели многочисленные озера. Смурый начал их торопливо считать, но скоро сбился. Землю неожиданно рассекла голубая полоса. Высвеченная солнцем, открылась широкая река в низких берегах.
— Иван, побачь, мабуть це Обь? — сказал Смурый, тормоша возбужденно товарища.
Викторенко утвердительно кивнул. Из головы по-прежнему не выходила встреча с инвалидом войны. Как он похож на Антона Моргуна! Мысленно обругал себя, что не спросил у танкиста фамилию. Память
В тяжелые годы войны Харьков три раза становился местом страшных боев, и три раза доставалось сполна большому селу Андреевка на Балаклейской дороге. Половину хат под соломенными крышами фашисты сожгли, а подступы к сосновым борам и берега Северного Донца не успели еще полностью разминировать; земля по-прежнему хранила на себе шрамы от многих тысяч авиабомб и снарядов; оставались полуразрушенные землянки и наполовину засыпанные окопы и ходы сообщения.
Ванюша Викторенко, худой от недоедания, не по летам высокий, обсыпанный веснушками, из тех страшных лет ярче всего запомнил не ворвавшиеся в село фашистские танки, не солдат, говоривших на чужом языке, в зеленых мундирах и таких же шинелях, не артиллерийские обстрелы и сполохи пожаров, а тот далекий день, когда в село влетел цыган на неоседланном, горячем коне и ошалело орал, размахивая сорванной с плеч красной рубашкой:
— Люди, бабы, деды, наши добили фашистов. Победа!
За верховым, цепляясь за его ноги, бежали женщины, в голос плакали; матери, вдовы и невесты.
А потом известие о Победе и разгроме фашистских войск в Берлине и взятии рейхстага приносили возвращавшиеся домой солдаты и офицеры. Они появлялись один за другим, с узкими полосками нашивок за ранения, позванивая приколотыми к гимнастеркам медалями.
Ванюшка каждый день убегал на железнодорожную станцию. Тоскливыми глазами провожал эшелоны с солдатами, но так и не дождался отца.
Осенью, когда на деревьях закраснели яблоки, появился в селе Антон Моргун. Он на ходу раскачивался, как длинноногий журавль припадая на стесанную деревяшку. На голове у него красовалась какая-то нелепая круглая чеплашка, разлинованная черными полосами. Вместо гимнастерки грубая полосатая куртка.
Словно извиняясь, инвалид рассказывал, что после ранения попал в плен. Освободили его из концентрационного лагеря Дахау наши солдаты. На руке Антона Моргуна остался арестантский номер — восемьсот тысяч тридцать четыре.
Антон Моргун оказался заядлым курильщиком. Палил одну цигарку за другой. Прежде чем зажечь свернутую козью ножку, не спеша доставал из кармана брюк тяжелый камень и кусок напильника. Прижав размочаленный хвост веревки, сильно рубил напильником; сверкающая искра падала на трутень. Инвалид раздувал запавшие щеки и с силой принимался дуть. Вспыхивал огонь.
— Моя «катюша» бьет без промаха. Прямо скажу, гвардейский миномет, — улыбался он беззубым ртом, показывая изжеванные десны.
Мальчишки сразу прилипли к Антону Моргуну. Рассевшись вокруг него кружком, часами смотрели, как он строгал рубанком. Он обстругал уже не одну плаху, подбирал нужное дерево, чтобы сделать протез «легче перышка».
В хату Антона Моргуна наведывались фронтовики. Раскладывали перед собой кисеты с накрошенным табачным листом или пачки папирос. Вместе с коробками спичек появлялись хитрые зажигалки, похожие на пистолеты или перочинные ножи.
Мальчишки не спускали глаз с диковинных игрушек, стараясь угадать, откуда вылетит огонь. Антон Моргун оставался совершенно равнодушным к зажигалкам. Когда собирался закурить, доставал свой испытанный инструмент.
— Антон, друже, не кляцай железякой, а припали от моей зажигалки, — говорил кто-нибудь из фронтовиков и протягивал зажигалку, сверкающую никелем: — Дарю!
— Не потребна мне твоя цацка, — отвечал инвалид и отводил глаза от соблазнительного подарка. Густые брови сходились на переносице, затененные глаза становились острее. Он подкидывал в руке рыжий камень. — Из-за этой железяки я ногу потерял. Да разве я один стал калекой? — Делал паузу. Отрешенными глазами смотрел на слушателей. Протягивал на рассмотрение растопыренные пальцы с сорванными ногтями. — Вот побачьте. Видите, что с руками стало! — И словно не замечая собравшихся фронтовиков и натужно сопевших мальчишек, гладил прильнувшего к нему Ванюшку по голове. Сильно затягивался цигаркой. Рассказывал не слушателям, а словно сам с собой делился пережитым, вспоминал день за днем, когда его и других военнопленных, оборванных и голодных, в дождь и в мороз выгоняли на работу.
Ванюшка не первый раз слушал рассказ, но все равно его охватывала дрожь. Мучительно думал об отце, едва сдерживая подступающие слезы.
— Часто мне снится тот большак до Старого Оскола, — тихо говорил Антон Моргун. — Считай, сто тысяч раз мы проползли по нему, выковыривая из чернозема куски железняка. Там я ногти и пообрывал. Тот железняк отправляли в Германию. А этот кусок я пронес от концентрационного лагеря до самой Андреевки.
Ванюшка не раз держал страшный камень в руках, трогал его острые края в красной ржавчине. Может быть, потому, что мальчуган рос без отца, Антон Моргун привечал его больше, чем других ребят.
Иногда во время очередного рассказа Антон Моргун надолго замолкал. Глаза его темнели, как будто их затягивали черные дождевые тучи. На лбу сбегались морщины и, тяжело посапывая козьей ножкой, он говорил, подавляя вздох:
— Эх, хлопчики. Мне бы второй ногой разжиться, я бы сквозь все обегал, до Харькова бы добрался и там распытал про Ивана Михайловича Губкина. Дюже цикаво мне знать про него.
Ванюшка в упор смотрел на фронтовика и незаметно ощупывал свои ноги. Если дядьке Антону Моргуну не удастся ничего узнать, он выручит его из беды. Но кто в самом деле тот Губкин?
Иногда инвалид увозил ребят к Лебяжьему озеру. Река тут круто убегала в сторону леса, и идти приходилось по краю болота. Они продирались через высокий камыш, топая по вязкой грязи. Мальчишки проходили легко, а деревянная нога инвалида прокалывала кочки, и из оставшихся дырок вместе с водой вырывались, стреляя, пузыри.
Антон Моргун заставлял мальчишек смотреть на пузыри и убежденно говорил:
— Сдается мне, что под камышом что-то есть. Мабудь, железо бо газ. Бачите, як стреляют те пузыри! Губкина бы сюда, а не меня, дурня безногого. Он бы враз все растолковал, довел бы до ума. Я только наколол землю, а ее надо сверлить. Заглянуть глубоко-глубоко, до самого центра. Узнать, что там спрятано, — затуманенными глазами смотрел на притихших ребят. — Ну, кажите, байструки, каких натолкали в сумки отметок?