Точка зрения (Юмористические рассказы писателей Туркменистана) (сборник)
Шрифт:
Гюзель, недоумевая, взяла записку, развернула и стала читать. Лицо ее вспыхнуло. Она бросила гневный взгляд на Нязик-эдже и продолжала читать дальше. От обиды глаза у нее налились слезами. Потом, перевернув записку, она увидела надпись Мурата, и улыбка тронула ее губы.
— Зайди на минутку ко мне домой, дорогая Нязик-эдже, — сказала Гюзель, — у меня будет к тебе небольшая просьба.
Гюзель жила в соседнем доме, рядом с ковроткацкой мастерской. Введя к себе в комнату Нязик-эдже, она попросила ее присесть, сама тоже села к столу, достала листок бумаги и принялась
— Вот, дорогая Нязик-эдже, будь так добра, отдай это, пожалуйста, Мурату, — сказала Гюзель, кончив писать и передавая Нязик-эдже две сложенные записки.
— Хорошо, хорошо, — покорно сказала Нязик-эдже, завязывая записки в платок. — Видно, вы сегодня решили определить меня на новую должность.
— Только, пожалуйста, отдай самому Мурату и никому больше не показывай, — сказала ей вслед Гюзель.
Но слова эти сделались уж настолько привычными для слуха Нязик-эдже, что она не обратила на них ни малейшего внимания.
Мурат, получив от Нязик-эдже записки, прочел их одну за другой и сказал весело:
— Ну вот, почтенная Нязик-эдже, теперь все в порядке.
— Значит я могу идти домой, Мурат-джан? Гляди-ка — завечерело.
Мурат с улыбкой посмотрел на Нязик-эдже.
— Нет, дорогая Нязик-эдже, я все-таки попрошу тебя выполнить последнее поручение. — И он протянул ей одну из записок, присланных ему Гюзель. — Будь так добра, передай, пожалуйста, это письмо нашему кузнецу Баллы-мулле.
— Толстопузому? Давай сюда, — сказала Нязик-эдже, уже приготавливая кончик платка. — Передам в собственные руки и никому не покажу!
Баллы-мулла в сумерках стоял на дороге перед кузницей и, подбоченясь, смотрел в сторону ковровой мастерской. Он не заметил Нязик-эдже, которая появилась с другой стороны.
— Добрый вечер, Баллы-ага, — сказала Нязик-эдже, подходя поближе.
Баллы-мулла скосил на нее глаза и ответил, не поворачивая головы:
— А, это ты, Нязик-эдже! Как это тебе, голубушка, пришло в голову подать мне такой глупый совет — обратиться к жене Аннапилпила?
— Ой, о чем ты вспомнил, Баллы-ага! Я уж и позабыла совсем, как это случилось. Смотри лучше сюда, я принесла тебе записку, — сказала Нязик-эдже, развязывая платок.
Баллы-мулла обрадовался, схватил записку и ушел с ней в кузницу, чтобы прочесть ее там без помех.
«Баллы-ага!
Я получила твое письмо. Оно меня поразило. Ты — почтенный человек, отец семейства, а по возрасту годишься мне в отцы. Как могли прийти тебе в голову гнусные мысли? Постыдился бы! Выкинь все это из головы. У меня есть друг, который служит в рядах Советской Армии, чтобы в любую минуту стать на защиту нашей любимой Родины. Я дала ему слово ждать его возвращения. А тебе я могу еще раз сказать только одно: стыдись!
Гюзель.»
Баллы-мулла прочел эти гневные строки и с минуту стоял неподвижно, уставясь в одну точку. Красные отблески горна плясали у него в зрачках. Потом в дикой
Подбежав к растворенной двери, он заорал:
— Пошла отсюда вон, чёртова сплетница!
Но Нязик-эдже уже не было. Вместо нее Баллы-мулла лицом к лицу столкнулся с Муратом.
— Сегодня собрание правления колхоза, Баллы, — сказал Мурат. — И ты тоже должен на нем присутствовать.
Больше Мурат ничего не прибавил и ушел, но и этих слов было достаточно, чтобы вселить великий страх в сердце бывшего муллы. Вся спесь мигом слетела с него. Видно, немало грешков знал за собой Баллы!
«Ну, теперь мне крышка!» — пронеслось у него в голове. Он торопливо перебирал в памяти колхозников, стараясь найти такого, который мог бы за него заступиться, и не находил. Он запер кузницу и решил обойти подряд всех колхозников — сколько успеет до начала собрания.
Поздним вечером кузнец Баллы-мулла вышел из правления колхоза и побрел к себе домой. Если бы в эту ночь была луна, вы бы без труда убедились, что лицо бывшего муллы утратило все свое самодовольство. Вероятно, оно было красным и потным, потому что он ежеминутно отирал рукавом лоб. Баллы-мулла брел, повесив голову, с трудом передвигая ноги, и беспрестанно останавливался. Казалось, он двигается только потому, что кто-то время от времени дает сзади ему пинка.
Войдя в свой дом, Баллы-мулла, вопреки обыкновению последних дней, не направился в свою одинокую комнату, а открыл дверь в другую, где Бибиджамал, уложив спать детей, сидела у огня.
Баллы-мулла переступил порог и, увидав удивленно поднятые брови Бибиджамал, неожиданно рухнул перед ней ка колени.
— Ой, прости меня, Бибиджамал! — завопил бывший мулла. — Никого у меня нет на свете, кроме тебя. Я винюсь перед тобой! Ой, я винюсь перед тобой! Не гони меня! Я теперь буду любить тебя и беречь. Как зеницу ока беречь буду!
Так молил и причитал этот жалкий человек, но застывшее от обиды и одиночества сердце Бибиджамал не могло оттаять. Она сказала:
— Нет, Баллы, уходи. Мы были тебе не нужны, а теперь ты нам не нужен. Ты вел себя, как пустоголовый мальчишка, отчего же это ты поумнел вдруг?
Баллы-мулла поднялся на ноги, он молчал, низко опустив голову. Потом подошел к стоявшим рядом детским кроваткам и снова упал на колени, уткнувшись лицом в одеяло.
Ребятишки проснулись. Широко раскрытыми, испуганными глазами они смотрели на мать, словно прося ее простить отцу его вину.
Нурберды Помма
Тайлак Хыззын
(перевод М.Шамиса)
Человек с таким именем только нынешним летом приехал к нашему соседу Мураду. На нем был синий выцветший халат и поношенная шапка. Был он худощавый, низенького роста, но на вид бравый и проворный.
Явился в дом к Мураду он неожиданно — как с неба свалился. Едва сел сосед читать книжку, как вдруг залаяла собака и бросилась к калитке. Кто-то с такой силой колотил в нее, что, казалось, она сейчас слетит с петель. Мурад выбежал во двор и спросил, кто это так стучит.